На них это сильно подействовало. Хор умолк. На один лихорадочный миг в мире, в Солнечной системе, во Вселенной, во всем мироздании не осталось ничего, кроме этого зарешеченного окошка и на нем — блестящего, сползающего, ярко освещенного комка зеленоватой слизи.
А судья, держа правую руку у груди так, чтобы с тротуара не было видно, выставил непристойным жестом средний палец и повернувшись на каблуке, зашагал к подъезду.
Они опомнились, когда он уже подходил к дверям:
— Дааа, а сам не хочешь?
— Вот погоди… Еще попробуешь!
Но уже без всякого вдохновения. Смрадное пламя бунта, вспыхнувшее было в тюремном фургоне, зашипело и сникло перед этим стальным человечком.
Крамер заспешил за Ковитским и нагнал его в дверях. Ему непременно надо было его догнать, показать, что он все время был тут же, с ним рядом. Они вдвоем, на пару сейчас подверглись подлым оскорблениям.
Охранник вышел из небытия им навстречу.
— Доброе утро, судья, — произнес он, словно это и в самом деле было обычное утро в Гибралтарской крепости.
Ковитский на него едва взглянул. Он шел опустив голову, озабоченный.
Крамер тронул его за плечо.
— Судья, вы потрясающий молодец! — Крамер сиял, как будто они вдвоем сейчас только мужественно сражались плечом к плечу. — Представляете? Они заткнулись! Просто не верится! Заткнулись как миленькие.
Ковитский остановился и смерил Крамера взглядом с головы до ног, словно первый раз его видит.
— Хреновый работник, куда это годится, — произнес судья. (Это он меня за то, что не вмешался.) Но в следующее мгновение Крамер понял, что Ковитский имеет в виду не его, а водителя тюремного фургона. — В штаны наложил со страху, — продолжал судья. — Стыдно сидеть на такой работе, если ты, к хреновой матери, так запуган.
Он рассуждал скорее сам с собой, чем с Крамером, и каждое третье слово снабжал непечатным эпитетом. Крамер на это не обращал внимания. В суде — как в армии. Для всех, от судьи до охранника, существует одно на все случаи жизни прилагательное, или причастие, или как там его правильно назвать и за короткий срок оно становится на слух естественным, как дыхание. Нет, мысли Крамера норовили забежать вперед. Он опасался, что следующими словами Ковитского будет упрек: «А вы какого хрена стояли и не вступались?» И Крамер уже изобретал оправдания: «Я не мог взять в толк, откуда орут… из фургона или…»
Флюоресцентные лампы заливали вестибюль болезненно-дымчатым светом, как в рентгеновском кабинете.
— …насчет Хаима, — услышал он вдруг Ковитского. Судья сделал паузу и смотрел на Крамера вопросительно, явно ожидая ответа.
Крамер понятия не имел, о чем тот толкует.
— Насчет Хаима? — переспросил он.
— Ну да. «Хаим идет», — кивнул Ковитский. — «Сучок мореный» — подумаешь, дело какое. — Он усмехнулся, по-видимому находя выражение забавным. — «Сучок мореный»… Но «Хаим» — это яд. Это ненависть. Антисемитизм в чистом виде. А за что? Если бы не евреи, они бы и сейчас клали асфальт в Южной Каролине или смотрели бы в дула дробовиков, вот что с ними, бедолагами, сейчас было бы.
В это мгновение зазвучал сигнал тревоги. Вестибюль наполнился оглушительным трезвоном. Засвербило в ушах. Судья Ковитский вынужден был повысить голос. Но на сигнал он не реагировал, даже не оглянулся. И Крамер тоже. Тревога означала, что сбежал арестованный, или брательник щуплого недомерка-убийцы выхватил на суде револьвер, или исполинский житель новостроек во время дачи показаний сцапал за грудки худосочного адвоката. А может, просто где-то что-то горит. Первое время Крамер, когда слышал в Гибралтаре сигнал тревоги, у него глаза лезли на лоб и он ждал, что вот сейчас, грохоча тупоносыми армейскими башмаками по мраморным полам и размахивая револьверами, выбежит взвод солдат вдогонку за каким-нибудь кретином в разрисованных кроссовках, который с перепугу рвет стометровку за 8,4 секунды. Но потом это приелось. Паника, тревога, сумятица — нормальное состояние в Окружном суде Бронкса. Вокруг Крамера и Ковитского люди крутили головами, смотрели по сторонам. Такие печальные лица… Эти люди впервые вступили в стены островной цитадели, каждый по какому-то своему горькому делу.
Крамер спохватился: Ковитский указывает ему под ноги и что-то спрашивает:
— …это такое, Крамер?
— Это? — переспросил Крамер, лихорадочно соображая, о чем спрашивает судья.
— Что это за обувь такая?
— Аа. Это кроссовки, судья. Для бега.
— Новая затея Вейсса?
— Ну что вы! — ухмыльнулся Крамер, как будто Ковитский очень удачно сострил.
— Трусцой за правосудием? Как раз во вкусе Эйба. Прокурорские помощники трусцой за правосудием.
— Да нет, ха-ха-ха! — смеясь во весь рот, потому что Ковитскому явно понравилась собственная острота: «Трусцой за правосудием».
— Мало того, что всякий мальчишка, который ограбит супермаркет, у меня в суде шлепает в этих штуковинах, так теперь еще и вы?
— Да нет же, ха-ха-ха!
— И у меня собираетесь в таком виде появиться?
— Что вы, что вы, судья! Никогда в жизни.
Сигнал тревоги продолжает звенеть. Посетители-новички, никогда прежде не вступавшие в стены цитадели, люди с печальными лицами озираются вокруг, разинув рот и вытаращив глаза, и видят лысого белого старика в сером костюме и белой рубашке с галстуком и другого белого, молодого, с только еще намечающейся лысиной и тоже в сером костюме и белой рубашке с галстуком, они стоят вдвоем и разговаривают, смеются, треплются, травят баланду, а раз так, раз эти двое белых, бесспорно, из начальства, стоят и им хоть бы что, значит, ничего страшного?
А Крамера под трезвон тревоги начала опять разбирать тоска. И он, не сходя с места, принял решение сделать что-нибудь, сделать во что бы то ни стало, любой ценой, совершить какой-нибудь необыкновенный, дерзкий, из ряда вон поступок. Вырваться. Выкарабкаться из грязи. Устроить что-нибудь этакое, чтобы небу было жарко! Схватить Жизнь под уздцы…
Ему представилась девушка, у которой коричневая губная помада, представилась так отчетливо, словно стояла тут же, рядом с ним, в этом скорбном, сумрачном здании.
3
С высоты пятидесятого этажа
Шерман Мак-Кой вышел из своего кооперативного дома, держа за руку дочурку Кэмпбелл. В туманные дни, как сегодня, воздух на Парк авеню кажется особенным, жемчужным. Но стоит только выйти из-под тента, протянутого поперек тротуара, и… какой золотистый блеск! Вдоль осевой линии высажены сотни и сотни желтых тюльпанов, хоть коси косой. Недаром владельцы квартир вроде Шермана платят взносы в Ассоциацию жителей Парк авеню, а Ассоциация платит тысячи долларов компании «Уилтширские загородные сады», принадлежащей трем корейцам с Лонг-Айленда. В золотом сиянии тюльпанов есть что-то словно бы неземное. И правильно, так оно и должно быть. Когда Шерман шагает с дочкой к остановке школьного автобуса, он ощущает себя избранником богов. Упоительное чувство. И не так уж дорого за него платишь. Автобус останавливается тут же, через улицу. Поэтому, как ни медленно приходится тащиться с маленьким ребенком, досада не успевает испортить Шерману удовольствие от этого ежеутреннего живительного глотка отцовства.
