— Ну, если честно… тогда тем более, Шерман.
— Тем более — что?
— Ну, вот подумать… как устроиться. Ведь не тебе одному угрожают. В опасности все жильцы дома, Шерман. Я понимаю, вина здесь не твоя, по крайней мере, не впрямую твоя, но ситуации это не меняет.
Лицо Шермана горело, и он сознавал это.
— Не меняет ситуации! Ситуация состоит в том, что моя жизнь под угрозой, и это самое безопасное для меня место, а кроме того, здесь вообще-то мой дом, если мне позволено обратить твое внимание на такую грань ситуации.
— Тогда и мне позволь напомнить — причем опять-таки я это делаю только по соображениям высокой ответственности, — напомнить о том, что это твой дом постольку, поскольку ты являешься пайщиком жилищного кооператива. Кооператив — это вполне определенное понятие, связанное с обязательствами, которые берешь на себя ты и берет на себя правление согласно контракту, который ты подписал, внося свой пай. И этой ситуации я изменить не в силах.
— Это самый критический момент моей жизни, а ты мне о нарушении контракта?
— Шерман… — Поллард опустил глаза и вскинул руки вверх печальнейшим жестом. — Я должен думать не только о тебе и твоей семье, но и о тринадцати семьях, которые тоже живут в нашем доме. Ведь мы не требуем, чтобы ты предпринимал какие-то шаги необратимого характера.
Мы! Прямо как те, которые «Судьи — мы», и где — в стенах собственной квартиры!
— Слушай, а почему бы не перебраться отсюда тебе, Поллард, если ты так охренел от страха? Почему бы не перебраться отсюда тебе вместе со всем вашим вшивым правлением? Не сомневаюсь, что твой благородный пример вдохновит других, они тоже переберутся, и никому в вашем драгоценном доме не будет угрожать опасность, кроме злосчастных Мак-Коев, из-за которых и заварилась вся катавасия, верно?
Оккиони и Киллиан оба заглядывали из дверей библиотеки, Мак-Карти глядел из передней. Но обуздать себя Шерман был не в силах.
— Шерман…
— Мне — перебраться?.. Видел бы ты себя со стороны — мелкое, напыщенное ничтожество! Приперся, от страха поджилки дрожат и сообщает мне, что правление в своей непогрешимой мудрости сочло для меня правильным… отсюда перебраться!
— Шерман, я понимаю, ты весь на нервах…
— Перебраться!.. Единственный, кто переберется отсюда, Поллард, это ты! Из этой квартиры ты переберешься, и немедленно! И переберешься тем же путем, каким пришел, — через кухонную дверь! — Стальной рукой Шерман указал в направлении кухни.
— Шерман, я ведь к тебе с добром.
— Аааааа, Поллард… Как был ты в школе жирным зазнайкой, так и остался. У меня и без твоего добра забот хватает. Проваливай, Поллард. — Взяв Полларда за локоть, он попытался развернуть его к кухонной двери.
— Только без рук, без рук!..
Шерман убрал руку. Сквозь зубы:
— Тогда двигай сам.
— Шерман, ты не оставляешь нам иного выбора, кроме как прибегнуть к пункту о неприемлемых ситуациях.
Застыв с указующей в сторону кухни рукой, Шерман тихо произнес:
— Марш, Поллард. Если отсюда и до пожарной лестницы я от тебя услышу еще хоть слово, я тебе обещаю совершенно неприемлемую ситуацию.
У Полларда, казалось, даже голова апоплексически раздулась. Он повернулся и быстро прошагал через переднюю в кухню. Шерман шел следом, стараясь топать как можно громче.
На пожарной лестнице почувствовав себя в безопасности, Поллард обернулся и яростно произнес:
— Прошу запомнить, Шерман. Ты сам на себя накликал.
— «Накликал». Потрясающе. Словоблуд ты, Поллард! — и он грохнул старой железной дверью пожарного выхода.
Почти сразу же он обо всем этом пожалел. Возвращаясь в гостиную, чувствовал, как неистово бьется сердце. Весь дрожал. Трое мужчин — Киллиан, Оккиони и Мак-Карти — стояли в деланно непринужденных позах.
Шерман заставил себя улыбнуться, просто чтобы показать, мол, все в порядке.
— Ваш приятель? — спросил Киллиан.
— Да, старый приятель. Мы с ним в школу ходили вместе. Хочет вышвырнуть меня вон из дома.
— Попытка не пытка, — сказал Киллиан. — Мы его в такой бараний рог скрутим, что десять лет не раскрутится.
— Вы знаете, я должен кое в чем сознаться, — проговорил Шерман. Снова заставил себя улыбнуться. — Пока не явился сюда этот сукин сын, подумывал, не пустить ли себе пулю в лоб. Теперь — черта с два. Это разрешило бы все их проблемы, он бы с этим носился, проливал крокодиловы слезы, рассказывал бы, как мы вместе росли, и качал своей круглой башкой. Пожалуй, приглашу сюда этих ублюдков, — он показал рукой вниз, на улицу, — пусть спляшут мазурку прямо над его круглой дурной башкой.
— Вооооо, — прогудел Киллиан. — Так-то лучше. Это по-нашему, по-ирландски, черт подери. Двенадцать последних столетий ирландцы только и живут что жаждой мести. Вот это я понимаю, это разговор, бллин!
И вновь с Парк авеню в июньский жаркий воздух взлетели вопли: …МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!
26
Смерть по-Нью-Йоркски
Эта блистательная идея пришла в голову самому Грязному Мышу, то есть сэру Джеральду Стейнеру. Стейнер, Брайан Хайридж и Фэллоу совещались в кабинете Стейнера. Уже одно то, что он сидит здесь, дышит одним воздухом, грело душу. Доступ во внутренние круги и верхние кабинеты редакции «Сити лайт» ему открылся благодаря успехам с делом Мак-Коя. Кабинет Стейнера помещался в большой угловой комнате с видом на Гудзон. Обстановку составляли большая деревянная конторка, простой рабочий стол, шесть кресел и — как непременный признак высокого ранга хозяина кабинета — диван. Во всем остальном убранство было обычным, в стиле «Трудяга Журналист». Повсюду — и на конторке, и на рабочем столе — у Стейнера в беспорядке валялись кипы газет, справочники и копирка. Рядом с крутящимся креслом на голых железных подставках стояли терминал компьютера и механическая пишущая машинка. В углу постукивал телетайп, принимающий сводки агентства «Рейтер». В другом стояла полицейская рация. Теперь она молчала, но прежде Стейнер целый год держал ее включенной, пока ее писк и треск в конце концов ему не надоели. На окнах цельного стекла, за которыми открывался вид на реку и на противоположный улиточно-серый берег, драпировок не было, только жалюзи. Жалюзи придавали помещению слегка индустриальный вид, опять же создавая стиль «Трудяга Журналист».
Целью встречи в верхах было решить, что делать дальше со свеженьким, прямо-таки с пылу с жару открытием Фэллоу, что неизвестной женщиной, той самой «клевой» брюнеткой, занявшей место за рулем «мерседеса», на котором Мак-Кой сбил Генри Лэмба, оказалась Мария Раскин. Помогать Питеру Фэллоу по части всяческой черновой беготни назначили четырех репортеров, и в их число, к вящему злорадству Фэллоу, вошел Роберт Голдман. Для него — бегают, за него — пашут! Пока они установили только, что Мария Раскин за границей — вероятно в Италии. Что касается молодого художника, этого самого Филиппе Кирацци, то его следов вообще обнаружить не удалось.
