— Сейчас покажешь?
Ему не хотелось идти смотреть ее зайчика, не до того сейчас, но обязанность проявлять к ребенку горячее родительское участие была сильнее его. Он отпустил Кэмпбелл.
— Идем! — Она взяла его за руку и потянула с такой силой, что он не устоял.
— Эй, куда?
— Пошли! Он на кухне!
Она поволокла его к двери, всей тяжестью своего тельца повиснув у него на руке. Он крепко держал ее.
— Постой! Осторожней! Упадешь!
— Идем, папа! Идем же!
Он потащился за нею, раздираемый между своими страхами и любовью к шестилетней девочке, которая очень хочет показать ему зайчика.
За дверью — короткий коридор с чуланами вдоль стен, потом кладовая, обвешанная со всех сторон шкафчиками со стеклянными дверцами, за которыми сверкает хрусталь. Тут же раковины из нержавеющей стали. Эти шкафчики с наплавками, горбыльками, средниками, карнизами… не упомнишь всей терминологии… стоили тысячи, тысячи долларов… Сколько страсти вкладывала Джуди во всякие… вещи… Какие суммы на это ушли… Доллары… Кровь из жил…
В кухне — еще шкафчики, карнизы, нержавеющая сталь, кафель, направленное освещение, морозильник, электроплита «Вулкан», все самое лучшее, что только сумела добыть Джуди в своих неусыпных изысканиях, и все — бесконечно дорогое… кровь из жил…
У плиты — Бонита.
— Здравствуйте, мистер Мак-Кой.
— Привет, Бонита.
За кухонным столом на табуретке сидит горничная Люсиль и пьет кофе.
— Ах, мистер Мак-Кой!
— Добрый вечер, Люсиль.
Действительно, тысячу лет ее не видел; тысячу лет не приходил домой так рано. Надо бы сказать ей что-нибудь, раз они так давно не виделись, но в голову ничего не приходит, кроме одного: как это все грустно. Они по заведенному порядку делают свое дело, у них и в мыслях нет, что жизнь может измениться.
— Сюда, папа, — Кэмпбелл продолжает его тянуть. Ей не нравится, что он отвлекается на разговоры с Люсиль и Бонитой.
— Кэмпбелл! — упрекает ее Бонита. — Зачем ты так тянешь папу?
Шерман улыбнулся. Он чувствует себя беспомощным. А Кэмпбелл словно не слышала.
Но вот она перестает тянуть.
— Бонита мне его испечет. Чтобы был твердый.
Шерман увидел зайчика. Он лежит на белой пластиковой столешнице. Шерман глазам своим не верит. Это удивительно хороший глиняный зайчик. Наивно вылепленный, его головка повернута чуть набок, ушки выразительно торчат, лапы оригинально не по-заячьи растопырены, форма и пропорции задних ног — ну просто безупречны! У зверька испуганный вид.
— Ах ты моя дорогая! Это ты сделала?
Очень гордо:
— Я.
— Где?
— В школе.
— Сама?
— Сама. Правда-правда.
— Кэмпбелл! Это просто замечательный зайчик! Я тобой горжусь. Ты такая талантливая!
Застенчиво:
— Я знаю.
У Шермана вдруг слезы подкатывают к горлу. Подумать только! В этом мире взяться вылепить зайчика… то есть во всей простоте душевной верить, что мир примет его с любовью, нежностью и восхищением! Его дочурка в свои шесть лет не сомневается, что мир — добрый, что мама и папа, ее папа! позаботились об этом и никогда не допустят, чтобы было иначе.
— Пойдем покажем маме, — предлагает он.
— Она уже видела.
— Ей, наверно, очень понравилось?
Застенчивым голоском:
— Да.
— Давай пойдем вместе ей покажем.
— Надо, чтобы Бонита его испекла, он тогда будет твердый.
— Но я хочу рассказать маме, как он мне понравился! — Шерман демонстративно восторженно подхватывает Кэмпбелл на руки и перебрасывает через плечо.
Девочка радостно смеется.
— Ой! Папа!
— Кэмпбелл, ты стала такая большая! Скоро уж я не смогу тебя таскать как мешок. Внимание. Всем пригнуться! Проходим в дверь.
Он несет ее, хохочущую и дрыгающую ногами, через мраморный холл в библиотеку. Джуди встревоженно подняла голову.
— Кэмпбелл, зачем ты заставляешь папу, чтобы он тебя носил? Ты уже большая девочка.
— Я его не заставляла, — с оттенком вызова.
— Мы просто играем, — говорит Шерман. — Ты видела ее зайчика? Правда замечательный?
— Да. Очень милый. — И снова отвернулась к телевизору.
— Я просто потрясен. По-моему, у нас очень талантливая дочурка.
Никакого ответа.
Шерман снимает Кэмпбелл с плеча, держит ее на обеих руках, как грудную, и так, вместе с нею, садится во второе кресло. Кэмпбелл принимается возиться у него на коленях, устраивается поудобнее, прижимается к груди. Шерман обнимает ее, и они вместе смотрят телевизор.
Передают новости. Голос диктора. Мелькают черные лица. Плакат: «Требуем немедленных мер!»
— Что они делают, папа?
— Похоже, что это демонстрация, моя хорошая.
Еще один плакат: «Правосудие Вейсса — белое правосудие».
Правосудие Вейсса?
— А что такое демонстрация?
Спрашивая, она отстранилась, повернулась к нему лицом, загородив экран. Он вытягивает шею, чтобы смотреть поверх ее головы.
— Что такое демонстрация?
Он отвечает рассеянно, одним глазом глядя на экран:
— Н-ну… это… иногда, если люди на что-то рассердятся, они пишут плакаты и ходят с ними.
«СБИЛИ И УЕХАЛИ, ДА ЕЩЕ ЛГУТ НАРОДУ!»
Сбили и уехали!
— А на что они сердятся?
— Погоди минутку, миленькая.
— Нет, ты скажи, на что они сердятся, папа!
— Да на что угодно. — Шерман наклонился влево, так ему виден весь экран. Чтобы Кэмпбелл не упала, он крепко держит ее за пояс.
— Нет, ну на что?
— Подожди, сейчас посмотрим.
Кэмпбелл оглядывается на телевизор, но сразу же отворачивается снова. Там только разговаривает какой-то мужчина, черный, высокого роста, в черном пиджаке, в белой рубашке с полосатым галстуком. Рядом с ним худая негритянка в темном платье. Их окружают со всех сторон черные лица. Выглядывают ухмыляющиеся мальчишки и пялятся прямо в объектив.
— Когда такой юноша, как Генри Лэмб, — говорит мужчина, — отличник учебы, выдающийся юноша, когда этот юноша обращается в клинику с тяжелым сотрясением мозга и получает лечение по поводу перелома запястья… да… когда его мать сообщает полиции и районной прокуратуре, что́ это была за машина… да… а они ничего не предпринимают, тянут…
