Фостер был сверху и бил Джона по голове. А Джон внизу старался высвободиться и дергал его за ухо и шею. И к ним побежали сержант Джим Харрис из полиции, а с ним еще двое этих свиней. О’кей, Харрис уже издали начал махать своей дубинкой. А Джон был внизу, и Фостер сидел на нем верхом. И тут подскочил Харрис и наклонился, так что изловчился ударить Джона, хотя тот был снизу. И он ударил Джона по плечу и сбоку по лицу. Фостер встал, а полицейские подняли и подали ему куртку. Фостер взял куртку и встал рядом со своим стариком, и Старый Ллойд начал показывать на нас и говорить: «Вот он, и он, и он», — а потом показывает на Вина и говорит: «Ниггер, Ниггер, Ниггер», снова и снова. И эти свиньи нас арестовали за нарушение общественного порядка и повели в тюрьму к шерифу. Меня, Райса, Вина, Гэри Хейла, Джона Томпсона, Джорджа Руссела и еще кого-то — всего было восемь человек.
Когда мы шли, один из этих свиней решил немного пошутить над Вином и изо всей силы ударил его по спине. А когда Вин повернулся, эта свинья заорала: «Вин оказывает сопротивление». Когда нас привели к шерифу, мы сказали: «Требуем объяснений, почему Фостер избил Джона», потому что если они с нами так, то и мы можем так с ними. Начальник полиции Дэвис был там, и шериф тоже, и сержант Харрис, и все они сказали, что в их обязанности не входит давать нам объяснения.
И нам оставалось только кричать: «Проклятье! Требуем объяснений! Мы будем жаловаться!» Мы кричали минут пятнадцать или двадцать. Наконец они привели городского прокурора, и он дал нам два чистых листка бумаги, на которых были только надписи сверху «Муниципальный суд» — слушай, приятель, если ты пишешь заявление, то там должна быть какая-то форма, то есть уже что-то напечатано. О’кей, они просто хотели заткнуть нам рот. Бросили нас в камеры, а мы узнали, что можем выйти под залог, только тогда придется заплатить по 110 долларов за каждого. И последним вошел Ниггер. И Мы крикнули ему в его камеру: «Эй, Вин, как бы нам отсюда выйти?» А он отвечает: «Даже не знаю, мне надо заплатить 1100 долларов залога».
А в этих камерах внутри как в унитазе после поноса, понимаешь? Повсюду дерьмо, нам пришлось разорвать журнал «Лук» и вытереть лавки, такие они были грязные. Просто сесть некуда. Там еще было несколько пьяниц, но они с нами не говорили ни слова.
Потом вышли из своей конуры несколько полицейских, и мы ждали от них какой-нибудь подлянки. Нас ведь было восемь, верно? А их — шесть патрульных с хайвея, пятеро из городской полиции, пятеро от местного шерифа и человек семь из ближайших городков.
Гарри Миллер сказал: «Да, сэ-эр». Начальник пожарной команды Дж. М. Аллен пришел в сильное возбуждение. Надел красную пожарную каску, номер четыре. И говорит: «Вы их всех взяли? Никто не пострадал?» Дж. М. подошел, посмотрел на нас, на наши волосы и спрашивает: «А где Ниггер? Мне надо Ниггера на пару слов».
Вин Аллен нам потом рассказал: «Я сидел в камере, под арестом. И вдруг этот тип подваливает ко мне, и я думал, он что-то скажет насчет происходящего. Ну и он подходит и так вполне по-дружески шепчет: „Вин, приходи ко мне завтра, мы поговорим насчет вашего долга мне“. Этому долбоебу хватило наглости зайти ко мне в камеру и завести разговор о деньгах, которые должна ему моя семья».
Шестнадцатилетняя Робин Армстронг, бросившая колледж невзрачная и молчаливая сельская девочка с ямочками на щеках, чей отец помешался двумя годами ранее, сказала: «Меня совсем достали: все вокруг совсем оборзели». Она тогда стояла у пожарной машины. Всех ее друзей посадили в тюрьму, и она начала кричать: «Вы, долбаные свиньи!» — и пожарные демонстративно вытащили свои блестящие топорики.
Потом подъехала ее мать, а Робин Армстронг, дрожа от страха и ярости, бросилась бежать, как испуганный заяц, вдоль по улице.
— Я увидел ее в окошко, — сказал Гарри Миллер. — Робин рванула между тюрьмой и соседним домом, хотела убежать по этой старой дороге, чтобы мать ее не засекла. А в каждой пожарной машине есть бак с водой, под давлением двести фунтов, и у них там такие большие брандспойты, ну пожарники и открыли один кран и из брандспойта ударили водой в спину Робин и сбили ее на землю. Она упала лицом в гравий.
Миссис Армстронг, женщина лет сорока, но одевающаяся так, словно до сих не чужда земным радостям, подошла к своей хныкающей дочери, изо рта которой текла кровь, и взяла ее за руку. Она назвала дочь «поблядушкой», притащила ее обратно к пожарному, который все еще держал в руке брандспойт, и поблагодарила его.
Нарушители спокойствия провели ночь на тюремных нарах, вытирая свои задницы страницами журнала «Лук», обсуждая предстоящую в субботу демонстрацию и прикидывая, как внести залог. А один из их друзей той ночью не спал, все телефоны оборвал, обзванивая родителей и умоляя их выручить детей, но нигде не встретил понимания. Никто не хотел тратить своих денег.
После восхода солнца Оутни Симпсон, глаза которого покраснели от бессонницы, понял, что вызволить своих друзей из тюрьмы он может только одним способом. И в пятницу, в одиннадцать часов утра, Оутни Симпсон, в заношенной до дыр одежде, глупо улыбаясь, вошел в кабинет шерифа. Он посмотрел шерифу в глаза и выложил на стойку 1500 долларов. Это были накопления всей его жизни — деньги на участок земли, который парень мечтал купить. И все его мечты теперь растаяли как дым. Лицо его от усталости покрылось потом.
— Симпсон — мое имя, — сказал мечтатель, — а революция — мой род занятий. Свободу народу!
4 Мечта Оутни Симпсона
Друзья звали его Оутни, и прозвище это появилось благодаря старому чудаку Джимбобу Джонсу, владельцу кафешки на хайвее номер семь, в четырех милях от города. Джимбоб Джонс почему-то испытывал расположение к Чарли Симпсону и всегда, когда тот с друзьями заявлялся к нему за парой бутылок земляничной настойки или упаковкой пива, приговаривал хриплым голосом: «О, путник-распутник пожаловал, заходи-заходи, мистер Симпсон». Райс и Вин стали звать его «о-путником-распутником», потом «о-путни» и, наконец, Оутни.
Райс и Вин не удивились, когда утром в пятницу Оутни пришел в тюрьму с пачкой стодолларовых купюр, чтобы освободить друзей под залог. Если что-то нужно было сделать — Оутни всегда приходил и делал. Как сказал его отец: «Он всю жизнь провел в лугах, ни от какой работы не отказывался».
Парень действительно вырос и возмужал в лугах и в амбаре, он любил эту жизнь. Чарли жил в Холдене, захолустном городке, настоящей дыре — кладбище там все еще называли погостом, полицейский участок — кутузкой, а сумасшедших — дурачками.
Отец Оутни, Чарлз Б. Симпсон, в свои пятьдесят три года выглядел на все семьдесят пять. Казалось, старик вот-вот отдаст концы, и так он выглядел уже много лет. Его рост составлял 5 футов 9 дюймов, вес 102 фунта, он носил усики как у Гитлера, красную кепку-бейсболку и траченный молью свитер. При ходьбе его лицо искажалось гримасой боли, он опирался на вересковую палку с наконечником из пенистой резины — во Вторую мировую войну его ногу искалечило шрапнелью на африканском фронте. Мистер Симпсон вырастил троих детей, помогал жене, делал всю работу по дому. За четыре года до трагедии жена его бросила, а два других сына переженились и тоже уехали. Они с Чарли еле сводили концы с концами, жили на пособие по инвалидности, питались хот-догами и бобами.
