Джек Бенни любил повторять, что, когда он стоит на сцене с белой «бабочкой» на шее, в хвостатом фраке и поднимает над скрипкой смычок — готовясь проскрипеть «Любовь в цвету», — он чувствует себя гением скрипки. В этом есть резон: если он не гений, то с чего ж ему торчать во фраке перед застывшей в ожидании аудиторией?
В автобусе я тоже чувствовал себя настоящим футбольным защитником, а не каким-нибудь дилетантом. В голове сформирован план, функции разложены по полочкам. И с нервами все в порядке. Но уже на скамье нервы вели себя не столь образцово. Тем не менее, подбегая к мячу, я четко представлял себе, что происходит вокруг.
Я слышал журчание голоса Бада Эриксона в громкоговорителях. Он объяснял толпе, кто вышел на поле. Он сообщал, что появившийся перед зрителями нулевой номер не новичок команды, а любитель, писатель, три недели тренировавшийся с основным составом. Почтеннейшему зрителю Эриксон предлагал представить себе, как его, комфортно потягивающего пивко из бумажного стаканчика, вдруг отрывают от милой подруги, перегнувшейся в проход попросить продавца хот-догов добавить горчички, и ведут мимо строя мрачной охраны в раздевалку, где напяливают на него форму, нахлобучивают ему на голову серебристый шлем с торчащим вперед намордником и выпихивают на поле — защищать честь любимой команды. Такова была суть предлагаемой Эриксоном зрителю трактовки моего состояния. Слова его разносились над переполненным стадионом Визнера, порывистый ветер подхватывал их, дробил и разбрасывал в закатных лучах. Толпа заинтересовалась, в ее непрерывном гудении появился оттенок одобрения.
Головы игроков команды повернуты в моем направлении, меня ждут. И вот я среди них. Головы опускаются в ожидании сигнала.
— Двадцать шесть! — восклицаю я, и голос из глубины одного из шлемов урезонивает:
— Тише, тише, не на всю округу.
— Двадцать шесть, — теперь я издаю шипение. — Двадцать шесть у щипка, на три. Брек!
Подтверждающий хлопок рукавиц — и я поворачиваюсь, направляясь к линии за ними.
Меня переполняет уверенность. Приближаюсь к склонившемуся над мячом Уитлоу и опираюсь на его спину как на подоконник — небрежный, уверенный жест, которым я всегда восхищался. Глядя поверх его спины, оцениваю обстановку.
Проходит около дюжины секунд, и все это время я владею обстановкой. Десять профессионалов внимательно слушают меня. Мой голос должен вырвать их из оцепенения, двинуть в будущее, восстановить связь прервавшегося течения времени. В этом одна из многочисленных прелестей спорта. Застывший в ожидании бейсбольный подающий, замерший на вершине горнолыжник, баскетболист, перекатывающий пальцами шероховатый мяч перед финтом, теннисист, напрягшийся перед подачей — все они ощущают этот разрыв времени при переходе к действию.
Передо мною как будто грохнулась решетка. По другую сторону ее прутьев — линейные в сверкающих шлемах, как раз напротив меня упруго шагает Джо Шмидт, на белой футболке номер 56.
— Синий, синий, синий! — кричит Шмидт. В моем шлеме раздается тихое бормотанье старого учителя: «Ничего, сынок, ничего…»
Нагибаюсь над центром, очередной раз прокручивая в уме программу действий. Схватить мяч, с мячом два шага назад и пас второму номеру, проходящему мимо справа налево. Второй номер срезает в шестую дыру. Таинственное заклинание «у щипка» относится к блокировке линии, я так и не усвоил его значения. Главное — не упустить мяч и передать его идущему сбоку второму номеру.
Я прокашлялся.
— Сет! — крикнул я громко и сам удивился звучанию своего голоса. Как будто кто-то другой заорал прямо мне в уши. — Шестнадцать, шестьдесят пять, сорок четыре… Х-х-раз, х-х-два, х-х-три! — И на счете «три!» мяч влетел в мои ладони, а мощный корпус Уитлоу, не разгибаясь, рванулся в сторону противника.
Линии столкнулись под вопль игроков и треск снаряжения. Меня окатил вал быстрого тяжкого движения, мгновенно развернувший мой корпус. Что-то сильно толкнуло сбоку, и я потерял мяч. Утраченный мяч взлетел, ударился о поле, подпрыгнул… Я споткнулся, рванулся за ним под аккомпанемент тяжелого топанья и воплей — своих и чужих, под гул толпы на трибунах. Мяч я догнал, но тут всю какофонию перекрыл свисток судьи, и я вздохнул с облегчением.
Первая мысль — при передаче мяча правый фланг рухнул и кто-то из блокирующих полузащитников команды противника, Браун или Флойд Питерс, прорвался ко мне. Кто-то, подумал я, взломал позиции у таинственного щипка. Позже, однако, выяснилось, что меня снес свой, защитник атакующего состава Джон Горди. Одна-единственная секунда, на которую я замешкался с мячом, поставила меня преградой на его пути. Засечь собственного квортербека поперек дороги оказалось для Горди тем же, что для спешащего водителя грузовой фуры увидеть за поворотом лося на осевой линии; Горди зацепил меня, а я потерял мяч.
Свои сбивали меня и раньше. В Кранбруке меня постоянно сносили нападающие. Темп игры не терпит затяжек; если что-то где-то зацепилось, споткнулось, не заладилось, то сложная последовательность взаимосвязанных действий, составляющих это слитное, неделимое единство, срывается. Память подсовывает мне фрагменты фильмов, в которых фарфоровая ваза, скинутая на пол каким-нибудь увальнем и разлетевшаяся вдребезги, на прокручиваемой в обратную сторону пленке складывается из осколков, каждый из которых проходит точно определенный путь по точно определенной траектории, и в результате из хаоса вновь создается единое, гармоничное целое. Иногда лишний или недостающий дюйм может опрокинуть всю игру. Однажды на тренировке этот злосчастный дюйм пришелся на мой подбородок, выставленный вперед чуть дальше, чем необходимо. Плечо летящего мимо Пьетросанте сбило его, как валун каменной лавины сбивает травинку, и я, последовав за своим подбородком, свалился на поле, схватившись за челюсть. Бреттшнайдер сказал после той тренировки: «Тебя точно сметут блокеры, если только собственная команда даст тебе дождаться этого. Они к тебе — а ты уже лежишь, готовенький».
Я поднялся, не потеряв присутствия духа. Судья вынул мяч из моих рук. Ему пришлось потянуть мяч к себе, я заметил легкий налет удивления на его лице. Внутренний голос уверял, что я не виноват, что меня подставили. Но главная причина моей уверенности — следующая комбинация в моем перечне, пас девяносто три, который я успешно проверил в Кранбруке. Я приосанился и с энтузиазмом воскликнул:
— Все в порядке!
— Умерь пыл! — услышал я шепот. — А то смотри, так выболтаешь всю игру.
Я прижался к своим и шепнул:
— Зелень вправо, три вправо… — «Зелень» означала пас, «вправо» — правый фланг. Третий номер защиты я отводил вправо. — Девяносто три… — это означало двух первичных принимающих: девятку правого фланга и третьего номера защиты, — …на три… Брек! — Хлопок, команда обтекает меня, следуя к линии, я упругим шагом следую за Уитлоу.
Я снова четко представляю развитие игры. Назад, в «карман» обороны, пока Пьетросанте, третий номер защиты, отлетит на десяток ярдов назад и срежет к центру. Тут-то я его и достану.
