Бигалоу — он в первую очередь солдат, а потом уж пресс-агент — давил муравьев механически, стряхивая их мертвые тела в грязь под ногами. В голове у Бигалоу муравьями ползали мысли, не сочинить ли пособие «Как убивать муравьев». Первый способ — удушение. Забить ему в глотку здоровенную песчинку при помощи зубочистки. Второй — на кол его! На острие булавки… медленная, мучительная смерть… На практике Бигалоу убивал своих муравьев без всяких эмоций, не обращая внимания на их предсмертные судороги, не сочувствуя и не злорадствуя, механически шагая рядом с приятелем.
— Бигалоу, напомни Дубицки, что он мне должен пять баксов.
— Ладно, — сказал Бигалоу, казня очередного муравья и думая: «Тоже, нашел место…»
— И еще, я тебе завещаю свою форму.
— Угу. — И Бигалоу стряхнул труп муравья наземь.
— А если кэп нас отсюда не выведет, получишь и второй комплект.
Но Вильямс совсем другое дело — ему и в голову не приходило, что муравьев нужно убивать. Он смахивал мелких гадов, не думая о мести. Пребывая все в том же мирном расположении духа, он и столкнулся со своим коммунистом, черноволосым вьетнамцем в белой рубашке. Черные космы больше всего запомнились Вильямсу. Шагая мимо неглубокой ямки, он услышал хруст сучка, обернулся и встретился взглядом с косматым комми. «Хо!» — выдохнул американец, ныряя в свою ямку. Пуля обожгла ему лопатку, Вильямс выкрикнул продолжение: «Ох!» — и зарылся физиономией в грязь, а руку с винтовкой вскинул вверх, потрясая ею, как бушмен копьем, и паля напропалую в сторону противника. Одновременно он вопил:
— Сержант! Сержант! Сержант!
«…Коня, коня, коня… перископ! Полцарства за перископ…»
— Чего орешь? Чего палишь?
— Стреляй! — вопил Вильямс, сам только этим и занимаясь. — Я только что видел одного!
— Где?
— Вон там! Он в меня пальнул, — сообщил Вильямс, поднимая голову. Зелень джунглей — и ни следа коммунистов.
— Куда попал?
— Сюда, в плечо!
— Плечо — ничё. Нормальное плечо. Может, рикошетом дунуло мимо.
— Какой рикошет, я ранен, ранен!
— Спокойно, — урезонил его черствый сержант. — Ты не ранен, не волнуйся. Спокойно.
Вильямс поднялся на ноги и огляделся.
— Попробую.
— Идти можешь?
— Попробую.
И Вильямс продолжил путь сквозь заросли. Побеги по-прежнему цеплялись за плечи и ноги, по-прежнему падали на него всякие ползучие гады, но теперь за каждым кустом сидел его новый знакомый, в упор уставившись на американца из-под шапки черных волос колючими коммунистическими глазами. «Если выберусь — больше меня сюда не затащишь, — думал Вильямс, автоматически стряхивая муравьев. — Никогда!!!»
Его черноволосый враг — или еще кто-то — следовал за американцами. Щелк! Щелк! Двое убитых, куча раненых. К моменту выхода из лесу рядовой состав разогрелся чувством мести до взрывоопасного предела. Сквозь желтую вьетнамскую деревню пронеслись как визиготы, как армия Шермана, круша, ломая и сжигая все на пути. Рис сыпался в грязь желтым потоком. Кто-то щелкнул зажигалкой.
— Лейтенанту это не понравится.
— На х.. лейтенанта!
Черный дым повалил из-под крыши. Кто-то бухнул из гранатомета. Мало что осталось от деревни.
А назавтра, тихим утром, Вильямс направился вдоль окопов к сержанту, чтобы объявить себя невоюющей персоной. Молодой сержант с Востока заслужил славу терпеливого вождя, лидера мисочного патруля, после того как случилась эта история с мисками на резиновой плантации… на каучуковой. Каждому каучуковому дереву полагалась своя плошка. Поздно вечером специально выделенный для этого вьетнамец обходил посадки и играл с плошками. Если дождя не ожидалось, он переворачивал миски так, чтобы в них стекал сок. Если грозил дождь, миски опрокидывались. Но добросовестный вьетнамец на общественных началах проделывал еще одну операцию. Он наклонял миски определенным образом, чтобы показать снайперам, куда лучше стрелять, дабы укокошить больше американцев. Терпеливый сержант обходил плантацию еще раз, уже после вьетнамца-общественника, и возвращал миски в исходное лесотехническое положение. Более благодарного слушателя трудно себе представить. И Вильямс объявил сержанту:
— Ну, не хотелось бы, чтобы подумали, что я, так сказать, отказчик по этилическим воображениям.
— Должно быть, по… этническим соображениям… отказник?
— Нет-нет. Я все выполню, любой приказ, только убивать никого больше не могу. — Вильямс имел в виду не муравьев, хотя, кроме них, никого еще за всю кампанию жизни лишить не успел. Да и то с муравьями случайно вышло.
— Да-да, — сразу согласился сержант и несколько непоследовательно добавил: — Ты думаешь, все так просто?
— Нет-нет. Я думал, думал… Много думал. Вчера понял.
— Никто из нас никого убивать не хочет. Но если что-то надо сделать, то ведь кто-то должен этим заниматься.
— Все равно от меня не будет проку в джунглях, если я не могу никого убить. Не вернусь я в джунгли. Не пойду больше.
— Ну, кому-то надо идти в джунгли. Чарли сами оттуда к нам не выходят, — завершил беседу терпеливый сержант.
Не одна неделя прошла на каучуковой плантации роты М. Свет струится сквозь ветки, птицы в листве, обезьяна… в общем, прошли долгие недели, в течение которых сержант потчевал Вильямса мягкими увещеваниями, ротный сержант — свирепыми угрозами (трибунал, тяжкий труд, стыд и позор…), однако настрой его не изменили ни кнут, ни пряник. Убивай или будешь убит — Закон джунглей, а Вильямс не хотел жить по закону. «Бесхребетное чудо» — такое определение дал своему рядовому однажды в столовой расстроенный лейтенант, думая про себя: «Вильямс эгоист, не патриот, он говорит, что боится — а кто не боится?» Ну а капитан вспомнил Гете из школьного курса: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Аминь. Идет война, но этот тип не хочет нести свою долю лишений. Во вьетнамской армии — это обычное явление, но ведь Вильямс американец!
Вызвали «скорую», доставили его на посадочную площадку. Вертолет с красным крестом и вторая «скорая» доставили Вильямса в пыльную, нестерпимо жаркую, маленькую палатку, в которой аккуратно складывал носовой платок потный дивизионный психиатр. Вдвое, вчетверо… В восемь раз… в шестнадцать… в шестьдесят четыре.
— Рядовой Вильямс? В чем проблема? — поинтересовался психиатр, рыжеголовый капитан.
— Ну, я не могу убивать людей.
— И давно это началось?
Аутизм, ассоциативность, амбивалентность, аффект — четыре «А» шизофрении, выученные в Колорадо. Одно из этих «А» — что ж, кто из нас без греха… два «А» — гм… три — и вот для бедного психа Вильямса белый билет.
Вильямс сидит перед врачом у стола, очень похожего на стол в виргинской конторе, куда он пытался устроиться на доллар девяносто семь центов в час. Все, что он знает о психиатрах, почерпнуто с телеэкрана. Сейчас рыжий даст ему яркие кубики и потребует за две минуты сложить какой-нибудь узор. О шизофрении Вильямс представления не имеет, три из четырех капитановых «А» для него китайская грамота, а ассоциаций в Штатах пруд пруди, но он ни в одной не состоит. Отец Вильямса утонул, после этого у него с месяц голова раскалывалась. Жил он с матерью. Девушка? Да, девушка есть, звать ее Катернелл. Вильямс хотел на ней жениться и рано или поздно обязательно женится. Через десять минут рыжий капитан вписал в историю болезни Вильямса: «Отклонений от нормы не обнаружено» — и отправил парня обратно в родную стрелковую роту, где капитан засунул его на кухню и где рядовой Вильямс научился смешивать муку, воду, жир и темную основу-порошок для получения подливки.
