А теперь — про пятницу.
Пятница отмечена давно ожидаемым событием — их батальон наконец кого-то убил. «Цель штыка?!» — вопил сержант-инструктор в учебном лагере в Америке. «Убить!!!» — орали ему в ответ во всю глотку обучаемые. «Враг перед нами убежденный и ожесточенный, он не отступит, не испугается, — инструктировал командир батальона Смок. — Ваша цель — уничтожить его». И в пятницу утром рота М пришла к этой цели. Со смешанными чувствами. Иных развезло, другие сохраняли полное спокойствие. Хофельдер в учебке представлял себе коммуниста, несущегося на него с выпученными дикими глазами, и спрашивал себя: «Смогу я его убить?» Но его приятель только засмеялся: «Чушь! Он — это он, а я — это я». Стало быть, если я его убью, это его забота, не моя — вот что имелось в виду.
Разумеется, как всегда, повезло взводу Демирджяна, погрузившемуся в раскаленные бронетранспортеры и загромыхавшему по кочкам и ухабам Шервудского леса сжигать желтые хижины. Первоначальный приказ, отданный подполковником бронекавалерийских войск пехотному капитану, предусматривал «однозначную идентификацию цели»: снайпер в доме — уничтожить дом; нет снайпера — оставить дом целым. Упирая на императивы и пренебрегая определениями, а также мудро полагая, что начальство шутит, до непосредственных исполнителей приказ довели в виде: «Уничтожай все и всех; бей все, что движется: коров, свиней, кур…» И в этом виде приказ и был ими воспринят.
— Но, сэр, все нельзя уничтожить, — сказал Гор мрачному лейтенанту.
— Не я же приказ выдумал, — без энтузиазма ответил тот.
— Не могу же я стрелять в женщин и детей! — возмутился Гор.
Но когда гусеницы их транспортеров заскрежетали по деревенской дороге, ни женщин, ни детей — вообще никого не было видно. Все сбежали. Суровые бронестрелки и взвод Демирджяна в пути с семи утра. «Злой рок!» — подумал Салливэн, поглядывая на небо. Железный ящик бронетранспортера все время поджаривают солнечные лучи, в то время как над головой предостаточно облаков — чисто вьетнамское погодное чудо. Но из всех чудес чудо — Демирджян. Черты лица его, осанка, оружие и снаряжение овеяны важностью момента, ответственностью за ход истории. Плакатный идеал бойца, вроде того, что не только украшал каждый свободный угол в учебке, но и красовался на донышках чашек в офицерской столовой. Вроде рычащего льва на старинном гербе. Среда напитала романтическую душу Демирджяна, упрочила его веру. Не важно, что он не в строю, а в железной бронекоробке, не важно, что сжимает винтовку не для салюта, а для боевой стрельбы — армия Штатов ведь не для парадов создана. Следуя духу полученных приказов, Демирджян метким выстрелом сразил вражеского буйвола, пустил трассирующую очередь по скирдам сена и поджег их. Ньюмэн, ротный философ и ловец аллигаторов, посконно-кондовый Ньюмэн вылез из транспортера, чтобы поджечь очередную хижину, но увидел убегающих от нее женщин с детьми и вдруг усомнился в целесообразности своей деятельности.
— Ну, сожгу я ее, а они завтра новую построят, — пробормотал он сержанту, думая при этом: «Ну, сожгу я ее — и они станут коммунистами, я сделаю их коммунистами». Что-то похожее и сам Смок говорил. Приказ он все же выполнил, использовав для этого стандартную армейскую спичечную «книжку», на обложке которой красовались слова Бенджамина Франклина: «Дом мой там, где свобода!» И вокруг заполыхало.
Вот тогда это и случилось. Сержант бронекавалерийских войск заметил бункер: сверху шалаш, под ним дыра. Крикнул Демирджяну:
— Кинь туда гранату!
Демирджян почему-то медлил, и с бронетранспортера спрыгнул какой-то солдат, знакомый внешне, но оставшийся безымянным, и запустил в дыру гранату. Граната влетела в дверь, мягко шмякнулась в какую-то кучу земли и взорвалась. Тут-то этот солдат и ахнул. Из двери с воплями посыпались женщины и дети в мятых вьетнамских пижамах. Крови на них не было, ран тоже вроде никаких. Солдат вспрыгнул на свой транспортер и отбыл. Следующий транспортер, в котором сидел Йошиока, остановился у бункера. Из него выпрыгнул негр — спец 4-го класса, осторожно, сжимая винтовку, заглянул в люк.
— О, Боже! — вырвалось у него непроизвольно.
— Что там? — спросил другой спец.
— Там девочка. Эти идиоты попали в девочку.
Негр-спец вынес на своих могучих руках маленькое тело. Девочка лет семи с длинными черными волосами и маленькими сережками в ушках. Глаза ее… эти глаза врезались в память всем из роты М, кто их видел. Глаза, казалось, целиком состояли из громадных черных зрачков. Как у черной золотой рыбки. Из носа у девочки текла кровь, осколок попал в затылок.
Понятное дело, Америка послала своих солдат в бой, предварительно преподав им основы первой медицинской помощи. Сержант-инструктор, прыгая как футбольный квортербек, обозначал страшные раны: «О’кей! Он ранен сюда, сюда и сюда». Волонтер в сценической агонии по методу Станиславского старательно закатывал глаза. На экзамене каждого солдата пытали: «Предположим, кровотечение. Какие четыре вещи надо проделать?» И мало кто из обучаемых не мог припомнить три или хотя бы две из этих чудодейственных «вещей»: а) поднять кровоточащую часть повыше; б) наложить сдавливающую повязку; в) прижать в точке давления; г) наложить жгут. Жгут в данном случае отпадал. В сердечной хирургии парни из роты М тоже мало что соображали. Правда, вдобавок к четырем стандартным армейским мерам иной раз предлагали свои: «Устроить его поудобнее… Я бы с ним поговорил… да, порасспросил бы его…» Провидение послало к люку бункера самого сострадательного солдата, но ранение было столь серьезным, что его таланты остались непримененными, а возможности — нереализованными. Даже ефрейтор-медик печально покачал головой:
— Тут уже ничего не сделаешь…
Сержант нажал клапан на гарнитуре и доложил капитану:
— Сэр, тут раненая девочка из местных, тяжело ранена. Можем отправить?
Сержант надеялся на вертолет, который перенес бы девочку во вьетнамскую больницу, где пациенты лежат по трое в одной кровати — без рук, без ног и иных частей тела.
— Понял, попробуем, — ответил капитан, но тут по телу девочки прошла судорога, и она умерла.
— Нет, все, — сообщил сержант. — Она умерла.
— Понял, — снова сказал капитан.
Бронетранспортеры двинулись дальше, подобрав второго спеца, раздававшего детям жвачку и пытавшегося утешить мать убитой девочки:
— Нам очень жаль…
Мать девочки трясла головой. Это могло случиться с каждым, как будто хотела она сказать. Женщина была ранена в плечо, и медик перевязал ей рану, прежде чем отбыть.
Без сомнения, в предстоящие месяцы роте М суждены более удачные, славные операции. А как же иначе, ведь чтобы покрыть всю территорию Чарли, нужно провести полторы тысячи таких операций — правда, на другой день Чарли снова займут очищенные территории… Но за оставшиеся полтора дня батальону, в который входила рота М, не было суждено убить, ранить или захватить больше ни одного вьетнамца, коммуниста либо иного противника — реального, вероятного либо воображаемого. На многих в роте М смерть девочки произвела тягостное впечатление. А Салливэн сердился на малышку: «Черт возьми, она должна была знать, что мы ей ничего не сделаем! Зачем она пряталась?» Многие с ним соглашались. «Неграмотный народ, невежественный», — думали они. Лейтенант бронекавалерийских войск не поддавался унынию: «Они все равно все против нас, чего я их буду жалеть?» Вьетнам обозначил для него границу, где кончается сострадание и начинается опасение.
