Эдам понимающе усмехнулся:
— Пенсильванский в качестве запасного? Неплохо. Но вам все же удалось поступить в Дьюпонт.
— Да нет, приняли меня во все пять, куда я документы посылала, — с невольной гордостью ответила Шарлотта. Поймав себя на том, что хвастается, она тотчас же покраснела (слава богу, румянец от пробежки еще не прошел) и, скромно улыбнувшись, пояснила; — Просто здесь, в Дьюпонте, самые лучшие условия, что касается стипендии. А еще я всегда очень хотела заниматься французским языком. Я считала, что здесь очень сильная кафедра французского, и собиралась специализироваться на языке и литературе.
— А теперь что, уже передумали?
— Не то чтобы передумала, но… в общем, уже успела немного запутаться. Здесь так много разных предметов, хочется успеть все и сразу. Например, я записалась на курс… — Оборвав себя на полуслове, Шарлотта заботливо посмотрела на Эдама и спросила: — Вы как? Вам лучше?
— Да все нормально. Я же говорю — все будет о'кей. — В подтверждение своих слов Эдам оторвал задницу от скамейки и вдруг предложил: — Слушайте, вы бы присели. А то мне неудобно — я сижу, а вы стоите.
Шарлотта села на скамейку рядом с ним…
Беговые дорожки и тренажеры продолжали грохотать, как станки в цеху. Говорить приходилось громко, напрягая голос, но Эдам боялся предложить собеседнице выйти хотя бы в холл. Ему казалось, что стоит им выйти из этого зала — и все кончится: чары рассеются, и он вновь останется один.
Какой взгляд! До чего же она все-таки необыкновенная, эта девушка из какой-то дыры под названием Спарта в Северной Каролине. Такая молодая и вместе с тем такая взрослая, по-матерински заботливая, причем эта зрелость в суждениях и отношении к окружающим прекрасно уживается с открытостью и какой-то хрупкой нежностью едва распустившегося цветка — роскошного цветка, только-только сбрасывающего защитные латы бутона и впервые протягивающего свои девственно-нежные лепестки к солнцу. В этих обращенных к большому новому миру лепестках скрыты трепет и непорочность, и в то же время они, эти лепестки, стремятся познать мир и ощутить на себе прикосновение солнечных лучей, притягивают к себе все самое лучшее из этого нового мира. Вся эта садово-огородная лексика звучала в голове Эдама не как чистая метафора, не как фигура речи, не как абстрактная концепция. Он почти физически ощущал близость этих лепестков, видел, как они — ее розовые лепестки — раскрываются и тянутся… тянутся к нему. Розовые, нежные, просвечивающие и в то же время такие живые, такие настоящие и близкие. Он с огромным трудом подавлял в себе желание наклониться к Шарлотте, обнять ее и приникнуть губами к этим нежным бутонам. Вот только… его смущала одна маленькая техническая деталь: если сунуться к ней с поцелуем, нужно сначала снять очки или нет? Или это действие станет слишком уж явной декларацией его намерений? Не разрушит ли оно непередаваемую магию этого мгновения неосознанной близости? А может быть, Бог с ними, с очками? Не надо их снимать, а стоит рискнуть — ну ткнет он ей в глаз уголком оправы, когда наклонится на сорок пять градусов и попытается прикоснуться к ее губам. Стоп! Какого черта? Неужели в его отношении к этой девушке нет места ничему, кроме похоти или пусть даже не грязного, но все равно физического влечения? Взяв себя в руки, Эдам тряхнул головой и сказал:
— Да, кстати, вы вроде бы говорили, что записались на какой-то курс. На какой?
— Нейрофизиология. Это оказалось настолько увлекательно, и вы знаете, похоже, что эта наука скоро станет ключом ко всему, что нам еще неизвестно о человеке и его поведении. И лекции читает такой замечательный преподаватель — мистер Старлинг.
— Еще бы! Он ведь нобелевский лауреат?
— Да, правда Но я этого еще не знала когда записывалась на курс.
В голове Эдама вдруг словно сверкнула молния. Эта мгновенная вспышка высветила все, чего ему так не хватало в этом разговоре.
— Слушайте, я вам вот что скажу. Мы тут с друзьями организовали что-то вроде неформального общества. И мне кажется, что вам там с нами будет интересно. Мы назвали себя «Мутанты Миллениума».
— «Мутанты Миллениума»?
— Ну да. Название придумала моя однокурсница, Камилла Денг. Она еще пишет все эти длинные политические обзоры для нашей газеты — «Дейли вэйв», вы, наверное, знаете. Я тоже с ними сотрудничаю, да и многие наши ребята. Даже Грег Фиоре, главный редактор «Вэйв», тоже в нашей группе. — Эдаму казалось, что подобная информация должна произвести впечатление на такую девушку. Черт, пусть хоть раз знакомство с этим козлом Грегом сослужит ему добрую службу. Да и Камилла только в такой ситуации может на что-то сгодиться. — Ну так вот, название придумала Камилла. Смысл всего этого дела… ну, как бы объяснить покороче… Ладно, в двух словах вот что: если посмотреть вокруг, то здесь, в Дьюпонте, сплошь учатся умненькие мальчики и девочки. Когда было нужно, они честно ходили в школу и зарабатывали нужные баллы на экзаменах, на всяких там тестах… Но оказавшись здесь, они тусуются, развлекаются, ни черта не делают, об учебе начисто забыли — в общем, весело прожигают те годы, которые традиционно принято называть «переходом от детства ко взрослой жизни». Взрослой? Да фигня это все! Полная лажа! За годы учебы большинство здесь переходит максимум от детства к отрочеству. Я имею в виду, конечно, индивидуальное развитие личности, а не бурную личную жизнь. С этим-то у наших студентов все в порядке, у каждого на троих взрослых хватит. Так вот, понимаете, к чему я клоню? Сейчас объясню… Вот учимся мы здесь, в одном из лучших университетов мира, а кто учится рядом с нами? Часть студентов воспринимает учебу только как своего рода налог на то, чтобы четыре года числиться членами модного клуба под названием «Дьюпонт». Есть и другая категория: это те, кто ходит на занятия, сидит в библиотеках, старается набрать побольше баллов — и все для чего? Просто для них дьюпонтский диплом — это своего рода входной билет в мир больших денег. Как правило, такие ребята, конечно, специализируются на экономике: насколько я понимаю, сейчас самая популярная дисциплина у них — это банковские инвестиции. Таких студентов у нас тоже полно. Я вас уверяю: если в полдень, когда двоечники и любители потусоваться еще дрыхнут, прийти в Большой двор и плюнуть наугад, то обязательно попадешь в какого-нибудь умника, который спит и видит себя работающим на Гордона Хэнли или в другой подобной инвестиционной или консалтинговой фирме. Да, кстати, сын главного менеджера «Гордон Хэнли»… — Подумав, Эдам решил не заострять внимание на этой теме. — Так вот, посмотришь на них и понимаешь: какие же они все жалкие и убогие. Честно, я не боюсь вам в этом признаться. А мы — ну, я имею в виду членов нашей группы — мы хотим после получения диплома заниматься делом, настоящим делом. Не работать в каком-нибудь гре… дурацком инвестиционном банке (почему-то такие слова, как «гребаный», никак не хотели слетать с языка Эдама в присутствии этой девушки) и по четырнадцать часов в день делать деньги, пережевывая цифры, поступающие с бирж. Не хочу я заниматься такой чушью только потому, что это соответствует представлениям об экономике, разработанным этой парочкой — Шумпетером и Гилбрейтом.
