Теперь она почти что сидела на Хойте, а он… вполне логично посчитав такое ее поведение руководством к действию… он, оказывается, уже обнял девушку и прижал к себе. Одну руку он положил ей на затылок, приподнял ее голову, прижал к своей не пострадавшей в драке щеке и стал целовать крепко-крепко. Его губы двигались так, словно он старался слизнуть мороженое, не прикасаясь к самому стаканчику зубами. Шарлотта непроизвольно стала пытаться попасть в такт этим движениям. Следующее, что она поняла: Хойт положил руку куда-то на внутреннюю сторону ее бедра и перекинул ее ногу через свои бедра. А ей что делать? Не пора ли уже сказать: «Перестань»? Нет, во-первых, сидеть так действительно удобнее, и потом, не так надо говорить. Если дело зайдет слишком далеко, то гораздо круче будет сказать: «Не надо, Хойт». Приказать таким голосом, каким командуют собаке, когда та попрошайничает у стола. С другой стороны, сколько дней, сколько же дней она хотела, чтобы Хойт захотел сделать именно что-то вроде того, что он делал сейчас. В общем, пока они продолжали целоваться, Шарлотта решила сделать вид, будто не обращает внимания, как он перекинул ее ногу. И пусть при этом подол ее платья, которое она уже давно радикально укоротила, задрался слишком высоко, пожалуй, даже выше, чем ей хотелось, до верхней части бедер, — главное, что сейчас Хойт больше не делал ничего с ее ногами. Ему и без того было чем заняться. Его рука проводила по ее боку от плеча к талии и от талии к плечу… а потом опять вниз от плеча, по грудной клетке, и вдруг опустилась немного ниже талии… и снова поднялась к плечу и стала ласкать его медленно и нежно… и опять опустилась, так же медленно и нежно, потом сбилась с курса и скользнула Шарлотте под мышку, прямо на уровне груди, но затем снова вернулась на прежнюю трассу и ласково ласково ласково стала гладить ее талию — слава Богу, что она бегает и упражняется на тренажерах, потому что если бы на талии была хоть полоска жира, хоть складочка, она бы просто со стыда сгорела… О-о, а Хойт все гладил гладил гладил гладил ее и ласкал, и вот рука уже опустилась ниже талии, туда где угадывается выступающая косточка тазобедренного сустава… и нежно нежно нежно нежно… но что будет, если он, если его рука опустится туда — что тогда ей делать?.. И это и произошло! Рука Хойта опустилась в ту ложбинку, где ее бедро сходилась с нижней частью живота, в ту самую ложбинку, которая вела туда… и она непроизвольно напряглась…
…А рука, как по команде, вернулась на ее бедро, и они продолжали целоваться, а рука снова поднялась вверх, может быть, к ее плечу, а может быть…
…А он просунул язык ей в рот… О-о, это… а рука… рука тем временем изменила курс и направлялась в другую запретную зону; небольшое движение, и вот она уже касается ее ребер и движется, пока не попадает… туда! Здесь ладонь Хойта на миг замерла, так нежно и ласково, на краю груди и стала ласкать ее… Вспышка! Внезапно рука его снова сменила дислокацию, перепрыгнув опять на наружную сторону бедра Шарлотты, туда, где ее тело уже не было прикрыто задравшимся подолом платья, и двинулась по ее коже вверх, пока не оказалась всего в паре дюймов от линии трусиков, и крадущимся ласковым движением его палец… или два пальца… два пальца, а может быть, и три… пробрались под эластичную нижнюю кромку трусиков и теперь скользили туда, в ложбинку, и вот уже в следующую секунду, нет, в следующую тысячную долю секунды она скажет: «Не надо, Хойт!»… но разве не этого она ждала от него столько времени… разве не хотела, чтобы он этого захотел… и Шарлотта разрывалась между возбуждением и паникой… и этот… этот язык… она как будто глотала его и ничего не имела против настойчивости Хойта, потому что он тихонько застонал… конечно, разве он мог что-нибудь сказать, если его язык был у нее во рту… вспышка… рука снова двинулась по ее грудной клетке, но уже не сбоку, а прямо здесь, впереди. Язык все скользил скользил скользил скользил, а рука… ей никак не удавалось сосредоточиться на этой руке, потому что руке предстояло обследовать все тело, по крайней мере все туловище, а не только отоларингические полости… Господи, да что же это делается, рука уже не под грудью… нет, ладонь уже выгнулась, как чаша, и теперь лежит прямо на груди… Вот сейчас! Она должна сказать: «Не надо, Хойт!», и сказать строго, как собаке… о Боже, надо это сказать прямо сейчас… но как это сделать, когда вся ее правая грудь лежит в его ладони, и ладонь слегка сжимает ее… слегка, но сжимает… Сейчас! сказать «Не надо, Хойт!»… но ощущение было такое, словно всякая связь между ее волей и центральной нервной системой была перерезана доселе неведомым, но таким нежным и ласковым клинком… который, казалось, поселился у нее во рту и теперь словно бы стал частью ее, так что в какой-то момент получилось, что ее собственный язык не то что не гнал незваного гостя, а согласился проведать того у него дома; да, ее язык уже был у него во рту, и казалось, ничто не может разделить их уста, и все же она установила для себя незыблемую границу… ни за что ни при каких обстоятельствах она не позволит руке проникнуть под лифчик… и в ту же секунду, словно почувствовав ее внутреннее сопротивление, рука уже исчезла с ее груди… опять перепрыгнула!.. каким-то непонятным образом она тут же оказалась рядом с другой запретной зоной, около эластичной кромки трусиков… пальцы снова скользнули под трусики… стон стон стон стон стон Хойта пока рука скользит скользит скользит скользит и ласкает ласкает ласкает ласкает и кончики пальцев уже почти касаются верхней границы волосков… что это такое?.. Ее трусики, оказывается, влажные… даже не просто влажные, а почти мокрые… там… пальцы уже погрузились в волоски и вот-вот окажутся там, где сейчас так влажно и где их так ждут… там… там…
Совершенно бессознательно она вдруг оторвалась от губ Хойта, откинулась назад и строгим голосом — да-да, как хозяин собаке — сказала:
— Нет, Хойт!
— Что — «нет»?
— Ты знаешь, что. — Пожалуй, это прозвучало не слишком любезно, чересчур коротко.
— Что я знаю «что»? — В его голосе звучал вызов, но на лице при этом было совершенно собачье выражение — так смотрит на хозяина собака, которую застукали за чем-то запрещенным. Получив хороший выговор, она стоит, понурив голову, и смотрит на хозяина печально-покорными глазами, явно гадая, ограничится ли дело словесной выволочкой или же последует шлепок.
Впрочем, это продолжалось недолго, Хойт быстро взял себя в руки и вновь стал королем Хойтом Крутым Сейнт-Реевским. Спокойным, даже холодным голосом, в котором читалось легкое презрение к столь непоследовательной позиции «партнера по переговорам», он поинтересовался:
— И что ты собираешься делать?
— Я пойду домой, Хойт.
Голос Шарлотты дрожал. Ей было трудно выговорить в один прием даже короткую фразу. Хорошо еще, что у нее хватило духу обратиться к Хойту по имени. Это придало ее словам хоть какой-то намек на уверенность в правильности своего решения. Более того, она даже нашла в себе силы провести ладонью по его левой — не пострадавшей в битвах и сражениях — щеке.
— Извини, Хойт, мне действительно пора.
Она попыталась на прощание чмокнуть его в губы, но он вдруг отвернул голову так, что губы оказались вне пределов ее досягаемости.
