…И снова, снова молния в мозгу: «Может быть, он действительно меня любит! Может быть, после этого мы будем вместе… вы еще посмотрите, Мими и Беттина… и Беверли… я еще услышу, как они будут зубами скрипеть от зависти… и еще: я теперь тоже буду знать, как это бывает… больше не придется прятать глаза и стыдливо замолкать, когда люди заводят разговор об этом…»
:::::::стараться не смотреть на него:::::::презерватив, огромный молоток:::::::снова прилив, цунами, ураган:::::::Сомнения:::::::потянуть время:::::::нужно что-то решить:::::::да что тут решишь!::::::: «Послушай, Хойт:::::::подожди, подожди минутку, хорошо?»:::::::
Она не успела сказать ни «Послушай», ни «Хорошо», ни «Подожди», вообще ничего, а он уже попытался вонзить в нее свой молоток — неудачно. Еще одна попытка: Хойт даже зарычал.
Не получилось. А в Шарлотте уже поднялась волна боли. Еще одна попытка. Не получилось. Больно. Он не останавливается ни на мгновение. Его член работает настойчиво и ритмично, как таран, пробивающий крепостную стену. Еще один толчок, еще один удар, и он — там. Шарлотта вскрикнула от боли, а еще больше, чем от боли, — от удивления, а главное — от обиды. Как же так — эта здоровенная штука пролезла туда, внутрь нее… в глубину ее тела! — обида, обида! — и не только осталась там, а еще и двигается — взад-вперед, взад-вперед…
— О-о! — Обида, обида!
Хойт и его штука на миг остановились:
— Ты как — в порядке?
— М-м-м-м… — пробормотала Шарлотта.
На глазах у нее выступили слезы, и ей хотелось сказать: «НЕТ, НЕ В ПОРЯДКЕ! МНЕ БОЛЬНО, БОЛЬНО, БОЛЬНО, БОЛЬНО»… Но он все продолжал двигаться, взад-вперед, туда-обратно. БОЛЬНО БОЛЬНО. Звериный рык, рык и хрипы. Она попыталась заглянуть Хойту в лицо и сквозь пелену слез увидела, что его глаза закрыты. Он потел, рычал, закусывал нижнюю губу. Сейчас Шарлотта уже не могла остановить его, не могла даже попросить его двигаться помедленней, хотя бы потому… потому что она сама хотела увидеть на его лице это удовольствие пополам с болью, она хотела этого с самого начала, и сейчас она ни за что не позволила бы себе испортить парню эти мгновения. Она была уверена, что в этот миг обладания она была для него всем миром, а Хойт становился… он принадлежал ей, Шарлотте Симмонс, весь до последней частицы тела, до последней молекулы.
Движения Хойта становились все быстрее и быстрее. Раз-раз-раз-раз — ее тело вздрагивает вздрагивает вздрагивает вздрагивает вздрагивает и дергается дергается дергается дергается дергается от его толчков толчков толчков толчков толчков его веки сжимаются его лицо краснеет зубы скрипят скрипят скрипят скрипят скрипят челюсти сжимаются сжимаются сжимаются сжимаются сжимаются из глубины его горла вырывается какое-то хриплое хрюканье хрюканье хрюканье хрюканье хрюканье он наконец он издает громкий, долгий, не то блаженный, не то рожденный болью стон — и наконец его мышцы начинают расслабляться, и он лежит наполовину на боку, наполовину еще на ней.
— А-х-х-х-х-х-х, — наконец произносит Хойт тоном блаженной усталости и переворачивается на спину. Потом, не поднимая головы, спрашивает: — Ты как?
Он не смотрит на нее. Его глаза закрыты, а если он их и откроет, то взгляд упрется в потолок, потому что его лицо обращено вверх. Его тело не касается ее, они лежат рядом — но отдельно друг от друга.
Шарлотта постепенно приходит в себя, и ей кажется, что ее кожа потеряла чувствительность. Ну не может же быть так, чтобы Хойт не касался ее хотя бы ладонью, хотя бы одним пальцем.
Его глаза по-прежнему обращены к потолку.
Нет-нет, нужно просто немножко подождать, вот сейчас он приподнимется, обнимет ее, повернет к себе и мягким, самым ласковым голосом поблагодарит ее, скажет, что все было хорошо, что она сделала его счастливым, что близость с нею стала для него открытием и откровением… что его жизнь наполнилась новым смыслом, что он узнал наконец, как сбываются даже самые дерзкие мечты…
Вместо этого Хойт встает с кровати, направляется в ванную, и оттуда доносится его голос:
— Тебе полотенце дать?
— Нет, спасибо, — говорит Шарлотта дрожащим голосом.
Она вся дрожит — изнутри. Она больше не чувствует боли, но что случилось внутри нее? С ней явно происходит что-то неладное. Ей нужно, чтобы Хойт был с ней. Вот сейчас он вернется к ней и скажет ей что-то чудесное, то, что они оба никогда не забудут, а главное — от чего у нее станет светлее на душе, а боль, которую пришлось перетерпеть, покажется сущим пустяком. Может быть, Хойт скажет ей, лукаво улыбнувшись, что сюда, в эту комнату, она вошла прекрасной девушкой, а теперь стала прекрасной женщиной.
Хойт вышел из ванной и, не посмотрев на Шарлотту, сразу же стал натягивать трусы. Завязывая их на талии, он внезапно поднял голову, скользнул по ней взглядом… но не по ее лицу, а ниже, еще ниже, по ее все еще обнаженным бедрам… и обескураженно нахмурился.
— Твою мать, это что, кровь?
Шарлотта посмотрела туда же, куда глядел он, и обнаружила, что между ее ног виднеется кружочек из нескольких пятен крови. Она взглянула на Хойта, но он не смотрел на нее. Его по-прежнему озабоченный взгляд был прикован к засыхающим каплям крови.
— Извини, — сказала она. — Что мне теперь делать?
— Понятия не имею, но если эти козлы думают, что снимут с нас за это дополнительные бабки, то хрен им — пусть обломаются. Хрен там они что получат — хрен с дыркой.
Он так и продолжал смотреть на кровь на покрывале.
Потом он поднял с пола рубашку, из которой совсем недавно так яростно вырывался, и стал искать футболку, которая оказалась на полу в ногах кровати…
Ну почему, почему он стоит посреди комнаты сейчас — когда Шарлотте так его не хватает? И вообще — зачем он одевается? Куда он собрался? Или он думает, что они вместе должны куда-то пойти?
Собственная нагота вдруг стала тяготить ее. Она приподнялась, спустила ноги на пол и села на край кровати. Ее подташнивало, у нее болела и кружилась голова. Она инстинктивно согнулась и наклонила голову к коленям, ожидая, что в таком положении мозг будет лучше снабжаться кровью. Увы — через несколько секунд ее начало тошнить гораздо сильнее… Пришлось разгибаться. Хойт был полностью занят своим гардеробом: он застегнул пуговицы на рубашке, натянул брюки и застегнул ремень с той самой непропорционально большой пряжкой. За все это время он ни разу не взглянул на нее.
Шарлотте было так плохо, что ей больше не хотелось вообще ничего — она мечтала только об одном: рухнуть снова на кровать, закрыть своим телом следы собственного позора — непростительные, липкие красные пятна, провалиться сквозь простыни, матрас и пол и исчезнуть в четвертом измерении… или в пятом… или еще в каком-нибудь, неважно, но в таком параллельном мире, где никто не будет ее искать… Она чувствовала себя ужасно. Она вдруг поняла, что ее тело по-прежнему испытывает сильнейшее воздействие алкоголя. Нет, конечно, Шарлотта с самого начала знала, понимала, что пьет ужасно много, но старалась не обращать внимания на укоры совести и предупреждения разума. Она почему-то решила, что может пить наравне с остальными, если даже не больше, и при этом не пьянеть, а значит, оставаться выше и лучше окружающих, и кто бы мог подумать, что она, Шарлотта Симмонс, может так напиться… так нажраться.
