Едва она успела войти в туннель, как в горле у нее запершило. Списывать это на простуду было бы нечестно перед самой собой. Уж ей ли было не знать, как першит в горле, когда долго-долго сдерживаешь слезы. Поражение, унижение, отторжение — все эмоции и впечатления от того, что было, было, но уже кончилось, — сменились в ее душе всепоглощающим страхом: страхом перед тем, что будет, что ее теперь ждет. Что ж, вот она и вернулась, подумала Шарлотта, признаваясь себе в полном поражении. А как хорошо все начиналось: как они с девчонками мечтали, как подружки помогали ей собраться, советовали, как себя вести и что надеть. И как они ей завидовали. А она только копалась в своих внутренних сомнениях и при этом еще позволила себе возгордиться и задрать нос. У нее, мол, даже Хойт Торп выдрессирован, как собачка. И вот она, Шарлотта Симмонс, вернулась. О да, она, Шарлотта Симмонс, — девушка часа. Как она будет рассказывать обо всем, что случилось? Больше всего она боялась встречи с Беверли — уж та-то, воспитанница элитной школы, знавшая, что к чему во взрослой студенческой жизни, предупреждала соседку, чем все это может обернуться: не езди, не езди ни на какой официальный прием со своим Хойтом Торпом, да и вообще все эти парни из студенческих братств хороши… «Я ведь и врать-то толком не умею, — думала Шарлотта, — да и актриса из меня никакая. В нашем доме никто и не знает, что это такое. Мама…» Нет, думать сейчас о маме было выше ее сил.
Мама!.. Шарлотта не успела еще пройти через туннель, а в горле запершило до того сильно, что она действительно уже не была уверена, сможет ли дойти до комнаты, не разрыдавшись. А если еще и Беверли дома — она просто умрет.
Когда Шарлотта подошла к выходу из туннеля, сердце у нее колотилось так сильно, что девушка не то что чувствовала его биение изнутри, а словно бы слышала снаружи. Оно не просто билось — оно бросалось на стенки грудной клетки, обдирая себя в кровь, и каждый раз, как Шарлотта открывала рот для глубокого вдоха, сердце так и норовило выскочить из груди. Казалось, еще немного — и оно просто не выдержит. Слава Богу… вроде бы вокруг никого… несколько человек на другой дорожке… но они идут в другую сторону… Только бы никто из них не свернул к Эджертону. Шарлотта готова была броситься к дверям общежития бегом, и остановило ее лишь то, что если бы кто-нибудь смотрел сейчас из окна, то сразу понял бы, что с ней что-то не в порядке. Наконец девушка вошла внутрь, но решила не подниматься на лифте — ведь на лифте как раз все и ездят. Она пошла по лестнице, миновала четыре этажа, открыла дверь запасного пожарного выхода на пятом…
Тролли… Что они делают тут — в дальнем, практически безлюдном конце холла? Неужели какой-то злобный садистский божок специально согнал их сюда, чтобы ей, Шарлотте Симмонс, стало еще хуже, хотя вроде бы — хуже некуда? Но почему? Какого черта они тут расселись? Солнечный воскресный полдень — почему же тролли выбрали для своего шабаша именно это время? И надо же — ведь устроили свою засаду не у лифта, а именно здесь. Шарлотта еще никогда в жизни не видела, чтобы тролли собирались такой толпой… Сколько же их тут — восемь? девять? десять? Только ни в коем случае не смотри на них. Сделай вид, будто-их-не-существует. К сожалению, все повторилось, как в прошлый раз: она оказалась бессильной против странных чар маленькой Мэдди, скрюченной наподобие креветки, с огромными глазищами, как у инопланетянки.
— А что, лифт опять не работает?
Шарлотта прошла мимо, отрицательно покачав головой… но слишком много было их — троллей, мимо которых предстояло пройти. Ритуал прохождения сквозь строй только начинался: колени стали друг за другом подтягиваться к груди — ужасно медленно, словно какой-то хореограф поставил это движение специально с одной целью: заставить Шарлотту сорваться. И вот опять — Хелен:
— Ну, как провела уикенд?
И опять Шарлотта не в состоянии ответить просто небрежным жестом, отмахнуться, а к тому же это подспудное, не имеющее объективных оснований чувство вины, которое убеждает автономно работающую нервную систему, что чернокожим девчонкам надо вежливо отвечать… и она, собрав все силы, заявляет настолько бодро, как только может:
— Хорошо!
Это «хорошо» вырвалось как высокий, неистовый бросок мяча, и Шарлотта молила Бога: пусть тролли подумают, будто она так нагулялась, что ей сейчас просто ни до чего — лишь бы отдохнуть после бурного веселья. Но обмануть девчонок не так-то легко. А вдруг они угадают правду и поймут, что эта последняя капля наигранной бодрости — только первая капля уже готовых пролиться потоков слез? Словно в подтверждение этих мыслей — сзади, как ножом в спину, голос Мэдди:
— Что с тобой? Что-то случилось?
Только бы добраться до двери. Открыть, нырнуть внутрь, закрыть дверь, оглядеться… слава тебе, Господи!.. Беверли не видно… а теперь рухнуть на кровать и накрыть голову подушкой… чтобы хоть немного приглушить звуки… и наконец плакать плакать плакать плакать плакать плакать в мучительных мучительных мучительных мучительных мучительных мучительных судорожных всхлипах и приступах кашля плакать плакать плакать плакать плакать, срываясь временами на стон и закрывая голову набитой полиэстером подушкой. Вообще-то Шарлотта была вполне довольна своей подушкой, но сейчас жалела, что та недостаточно большая — недостаточно, чтобы накрыться ею целиком и заглушить не только рыдания, но и стереть саму память о ее существовании в Дьюпонтском университете, где ее теперь ничто не держит, где для нее ничего не осталось. Как теперь она сможет смотреть в глаза всем девчонкам, перед которыми так гордилась своей чистотой и невинностью? Она ведь так презирала царившую в Дьюпонте легкость нравов, так кичилась своим умением управлять парнями, которые у нее, мол, все по струнке ходят, а в особенности один парень — тот самый знаменитый Хойт Торп. Что же она наделала? Как же она позволила ему… да нет, как она самой себе позволила так поступить? Шарлотта чувствовала себя оскверненной, поруганной, грязной — чем-то вроде гостиничного полотенца: взял, попользовался и швырнул на пол вместе с другими тряпками. Толку-то, что теперь она лежит не на полу гостиничной ванной, а на кровати у себя в общежитии: какая разница? Ведь она все равно пытается спрятаться под подушкой от самой себя, от всего мира и даже от окружающих вещей. Шарлотта не могла смотреть на свои джинсы «Дизель», обошедшиеся ей в четвертую часть всей суммы, выделенной на целый семестр, на свою красную футболку, которую считала такой крутой, а теперь эта футболка казалась ей просто безвкусной тряпкой, к тому же купленной в детском отделе… И это ведь еще не все. Это ведь футболка Беттины, а платье и туфли на высоких каблуках, лежащие в дурацкой парусиновой сумке, принадлежат Мими… и все эти вещи она должна будет вернуть — самое позднее завтра Шарлотту бросало в дрожь при одной мысли, как ей придется смотреть в лицо девчонкам и врать им о том, как она провела выходные. Они захотят услышать подробный, прямо-таки поминутный отчет о приеме — и увильнуть от этого Шарлотте просто не позволят. Может быть, Беверли она и сумеет соврать, но по ее нервному поведению та ведь все равно догадается, что Шарлотта врет.
Хойт… вот. Это «вот» вырвалось у нее почти вслух, прозвучав не то как восклицание, не то как резкий судорожный выдох. Интересно, что он сейчас делает? А впрочем, ничего интересного: это ясно как дважды два Наверняка сейчас, именно в этот момент, Хойт вместе с Джулианом, Вэнсом и другими членами «охрененно крутого студенческого братства Дьюпонта» коротает остаток дня где-нибудь в так называемой библиотеке, борясь с похмельем, слушая Дэйва Мэтьюза или «О. A. R.», лениво болтая и расслабляясь, расслабляясь, расслабляясь, пока она лежит тут с подушкой на голове, пока злобные тролли шепчутся и пересмеиваются рядом за стеной. О… да пошли они! Пусть себе шепчутся и шушукаются, сколько влезет. Главное — постараться устоять перед их напором, не поддаться на их сочувствие и участие. Продолжать строить из себя девчонку слишком крутую, чтобы даже говорить с ними. Кто их знает — может, они на это и купятся. Надо только самой не расслабляться и не поддаваться минутным порывам. Незачем им знать даже малую толику из того, что произошло с нею за последние сутки — за последние двадцать четыре часа крушения иллюзий, унижения, грязи и мерзости. Каждый раз, стоило только Шарлотте закрыть глаза как она мгновенно проваливалась в тяжелый болезненный сон… в котором опять лежала на кровати, там, в гостинице… а все остальные играли в идиотские пьяные игры, болтали о ней, болтали о ее теле… о том, какая она старомодная неуклюжая деревенская бобриха… половичок, из которого пришлось выбить пыль. Мало того что Шарлотта потеряла девственность вовсе не так, как себе представляла: это произошло как бы невзначай, по ходу пьяной вечеринки, как один из элементов развлекательной программы; так она, оказывается, еще должна быть благодарна, что ей оказали такую честь — помогли наконец встряхнуться этому половичку, показали деревенской недотроге, спустившейся откуда-то с гор, что такое настоящая взрослая жизнь.
