Камилла проложила путь к телу со свойственной ей наглостью, беспардонностью и упорством, то есть просто протолкалась локтями — как это всегда делала мисс Денг. Эдам изо всех сил старался не отставать, для чего ему даже пришлось, попирая собственные принципы, тоже пару раз пихнуть кого-то локтем в бок. Он положил руку на плечо Камилле. Та развернулась с выражением такой злобы на лице, словно готова была разорвать на части любого, кто осмелился дать волю рукам и дотронуться до нее, но, увидев Эдама, сменила гнев на милость.
— Какой классный препод! — стараясь перекричать шум, сказал Эдам. — Вот это я понимаю — настоящий мужик! Я раньше никогда не слышал его выступлений! Хотелось бы с ним познакомиться!
— Давай я тебя представлю! — предложила Камилла. — Он единственный из всех этих мудаков, у кого хватило мужества выступить на митинге!
Добравшись до Квота, она выставила перед ним руку ладонью вперед. Профессор мгновенно просек фишку и смачно шлепнул своей лапой по ладони Камиллы.
— Мистер Квот, вы единственный на весь этот хренов университет преподаватель-натурал, который проявил себя как настоящий мужчина! Я к тому, что у вас яйца не просто так подвешены!
Мистер Квот ничуть не удивился столь необычному по стилистике выражению одобрения со стороны одной из студенток. Более того, он облапил Камиллу, прижал ее к своему необъятному боку и сказал:
— Никаких «мистеров», Камилла… Я для тебя просто Джерри. На самом деле это ты себя проявила как настоящий мужчина! Как ты эту банду узколобых ортодоксов из студенческих ассоциаций отшила — просто блеск!
Этот пинг-понг взаимных любезностей и комплиментов несколько затянулся, и Камилла далеко не сразу вспомнила, что обещала представить Эдама, хотя тот и стоял буквально на расстоянии пары футов.
— Мистер Квот…
— Джерри.
— …Это мой друг Эдам Геллин…
— Эдам Геллин… — повторил Квот чуть нараспев; это имя явно о чем-то ему говорило…
— Помните, я рассказывала вам про «Мутантов Миллениума»? — сказала Камилла. — Эдам один из наших. Главной целью митинга как раз и было, чтобы все либерально настроенные ребята-натуралы пришли и встали плечом к плечу с активистами «Кулака». Многие из них действительно либеральны, толерантны и все такое, но когда доходит до дела, они оказываются полными козлами…
— Козлами?.. Камилла, я тебя обожаю, — сказал Квот, радостно пофыркивая.
— …Потому что боятся, а Эдам молодец — не испугался. Он даже простоял весь митинг у самой трибуны с плакатом.
Квот пожал руку Эдаму и снова стал копаться в памяти.
— Эдам Геллин… Откуда мне знакомо ваше имя? Может быть…
— Эдам пишет в «Вэйв», — сообщила Камилла. — У него получаются самые острые, порой нелицеприятные для администрации статьи. Помните историю про клуб, организованный попечительским советом? Это Эдам написал. Вы читали?
— Ну, кто же ее не читал! Просто бомба. Мои поздравления, — похвалил он Эдама. — Как вы тогда разделались с этими напыщенными индюками… И все-таки я вот думаю… где-то еще я слышал ваше имя… Возможно…
Эдам сделал глубокий вдох и задержал воздух в легких. Ну что… рискнуть или нет? Шансы? Да примерно равные… пятьдесят на пятьдесят… Тут в его памяти почему-то всплыл образ Шарлотты… которая, наверное, уже заждалась его. «Черт, этого еще не хватало! Нет, на сей раз я не позволю собственному страху взять верх над моим разумом и волей».
— Мистер Квот, — сказал он, — мне кажется, я понимаю, откуда вам известно мое имя. Некоторое время назад я работал внештатным куратором при спортивной кафедре. Моим подопечным был Джоджо Йоханссен.
Договорив все, что считал нужным, Эдам сжал губы и посмотрел Квоту прямо в глаза. «Только бы не икнуть со страху», — подумал он. Ему хотелось сглотнуть слюну, но никак не удавалось, потому что горло свело судорогой. Что ж, слово не воробей. Теперь мяч на стороне Квота.
Несколько секунд тот молчал. Потом очень медленно не то кивнул, не то просто опустил голову и сказал:
— А-а-а. Понятно.
Еще кивок.
На самом деле, судя по всему, эта ситуация была для него не более понятной, чем для Эдама.
В тот же день, ближе к вечеру, Эдам набрал на своем мобильнике номер редакции «Дейли вэйв». Давно уже у него не было такого хорошего настроения. Бесспорный, как ему казалось, профессиональный успех стал пусть и временным, но лекарством от страха, связанного с Квотом. Все проблемы и неприятности отошли не то что на второй, а даже на третий или на четвертый план. Он звонил Грегу.
Грег попросил его «повисеть» на телефоне и продержал на линии минут пять, не меньше.
— Ну что там у тебя, Эдам? — наконец спросил он раздраженным голосом. — Давай коротко, а то у нас тут аврал.
— Всего две секунды, — заверил Эдам. — Ты помнишь историю про минет и драку в Роще?
— Твою мать, Эдам! — вскипел Грег. — Сколько раз тебе…
— Минуточку, Грег, всего одну минутку. Это будет сенсация! Я наконец нашел то, чего не хватало этой действительно залежавшейся истории! Мы сможем опубликовать статью на первой полосе как самую свежую новость! Теперь к делу: я только что поговорил по телефону с одним… ну, с одним моим источником… окопавшимся… очень глубоко… прямо в Сейнт-Рее. Так вот: Хойт Торп получил взятку от губернатора Калифорнии за то, чтобы молчать насчет этой истории про минет и драку. А буквально за полчаса до этого телефонного разговора мне звонил сам Торп, который сообщил, что передумал и никакой информации давать не намерен. Взятка, Грег! Вероятный кандидат в президенты от Республиканской партии дает взятку студенту Дьюпонта! Я прямо вижу этот заголовок!.. Грег… Ты меня слушаешь?
Выдержав паузу, редактор усталым и безразличным тоном сказал:
— Да. Слушаю.
— Грег, источник совершенно надежный. Ему можно доверять на сто процентов.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
С другим предлогом
В отношениях с Шарлоттой Эдам взял на себя совершенно чуждую ему по натуре роль «злого воспитателя» — вроде вредного вожатого в скаутском лагере или сурового армейского сержанта, то есть человека, которому абсолютно наплевать, будет ли он казаться подчиненным или подопечным «хорошим парнем». Люди такого типа требуют от других не просто выполнения правил и приказов, но и настаивают, чтобы те прониклись благоговейным трепетом перед этими правилами и приказами, как перед заповедями, начертанными на священных скрижалях самим Господом Богом.
Шарлотта вела себя, как любая девушка в депрессии. Рассвет она встречала с открытыми глазами — ну ни капельки за всю ночь не поспав, — такая напряженная, такая встревоженная и взволнованная, такая заведенная, что ей просто никак было не вылезти из-под одеяла без посторонней помощи. Шутки шутками, но охватившее ее безразличие в сочетании с усталостью от бессонницы и, что еще хуже, страхом все заметнее сказывалось на ее поведении. Бессонный сон в бессоннице сновидений был для Шарлотты чем-то вроде той самой многочасовой поездки на автобусе: восемь, девять, десять часов… в течение этого времени у нее не было ни обязанностей, ни ответственности, ни долга перед кем бы то ни было. Она могла ни с кем не спорить и ни с кем не соглашаться, никого не видеть и ни с кем не общаться. Эти часы были для нее временем, словно официально выделенным Небесами для ничегонеделания и ниочемнедумания.
