Для всех членов баскетбольной команды это выражение было, пожалуй, единственной формулой вежливости и эвфемизмом, используемым взамен — или в преддверии — еще более прямого и откровенного вопроса: «Не хочешь взглянуть на мою комнату?», который, в свою очередь, тоже был всего лишь формальностью, выполнив которую, можно было смело положить руку ей на плечи и повести куда нужно. Джоджо вдруг живо представил себе Майка, который подходит к той самой пышноволосой блондинке и предлагает осмотреть его скромное жилище… нагло, вульгарно, но ведь заводит, черт возьми…
Девушка продолжала молча смотреть на него.
— Ну… что скажешь? Сходим куда-нибудь?
В первый раз она разомкнула губы.
— Я не могу. — С этими словами девушка повернулась и быстрым шагом пошла прочь.
— Эй! Да подожди ты! Ну прошу же, эй!
Она остановилась и снова оглянулась, вопросительно глядя на него. Джоджо попытался придать своему взгляду как можно больше теплоты, дружелюбия, понимания и даже — кто бы мог подумать! — нежности и негромко спросил:
— Не можешь — или не хочешь?
Она опять отвернулась, потом резко шагнула ему навстречу. Тоже негромким, слегка дрожащим голосом девушка спросила:
— Ты же знал ответ на вопрос, который задал мистер Левин, правда?
Джоджо просто онемел.
— Но почему-то ты решил свалять дурака.
— Ну… понимаешь… ты еще скажи…
Вновь хрипловатый тихий вопрос:
— А почему?
— Ну, знаешь, я хотел сказать… ют черт… да я и не собирался… — Джоджо еще продолжал усиленно ворочать мозгами, пытаясь подыскать подходящий, и главное, честный ответ, а незнакомка уже заспешила в сторону библиотеки.
Он окликнул ее:
— Эй, послушай! Увидимся на лекции на следующей неделе!
Девушка замедлила шаг, чтобы бросить через плечо:
— Меня там не будет. Я больше не буду слушать этот курс.
Джоджо пришлось почти кричать ей вслед:
— Это еще почему?
Ему показалось, что в ее ответе он разобрал что-то вроде «для всяких болванов» и «французский по туристскому разговорнику».
Джоджо молча продолжал смотреть ей вслед. Он был просто потрясен. Да кто она такая, черт подери? Эта девчонка не только начисто отвергла его приглашение, не только не пришла в восторг от возможности познакомиться с самим Джоджо Йоханссеном, но еще и практически в открытую назвала его болваном… дураком… полным идиотом!
Ну ни хрена себе… Знакомое, но слегка подзабытое чувство азарта, сопровождающееся приятным и одновременно чуть болезненным покалыванием в паху, охватило его.
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Ну, ты настоящий мужик!»
На следующий вечер, незадолго до ужина, Вэнс с невероятно мрачным и серьезным выражением лица завел Хойта в пустую бильярдную комнату, встал перед ним, сложив руки на груди, и заявил:
— Хойт, нам надо серьезно поговорить обо всей этой хрени.
— О какой еще хрени, Вэнс?
— Сам знаешь, какую хрень я имею в виду. Хрень губернатора Калифорнии. Думаешь, все это до хрена смешно? А я вот не думаю. Смотри, как бы нам обоим не охренеть от этого. И знаешь, почему?
«Да знаю я, старина Вэнсерман, — подумал про себя Хойт. — Чего ж тут не знать-то. Ты просто в штаны наложил со страху, вот и все». Выжидая, пока Вэнс наконец заткнется, Хойт задумался…
…Задумался о чем-то очень важном. «Твари дрожащие и право имеющие…» Все как в раннем европейском Средневековье. Этот курс читал им старенький, весь сморщенный еврей по фамилии Кроун — по крайней мере, Хойт считал, что так его зовут. У этого профессора был на редкость монотонный и заунывный голос, под который засыпали даже самые прилежные отличники. Но было у Кроуна одно невероятно ценное с точки зрения большинства студентов качество: получить у него зачет не составляло никакого труда Хойт не настраивался на серьезное отношение к его лекциям, но сам немало удивился, когда эти лекции поразили его воображение. Парень, сам того не желая, испытал то чувство, против которого всегда старательно боролись цинично настроенные члены братства Сейнт-Рей: это было чувство, выражаемое простым коротким восклицанием: «Вот это да!» Оказывается, в раннем Средневековье, если верить старому Кроуну, в обществе существовало всего три типа людей: воины, духовенство и рабы. Так было везде — в Китае, Аравии, Марокко, Англии — повсюду. В девяносто девяти случаях из ста человек, становившийся вождем того или иного народа, принадлежал к классу или касте воинов и проводил большую часть жизни в походах и сражениях. В последнем, сотом случае этот человек был высшим представителем местной религии. Например, Мохаммед был одновременно воином и высшим духовным лицом. Примерно то же самое можно сказать и о Жанне д'Арк. Вся остальная масса населения принадлежала к той или иной категории рабов, как бы их при этом ни называли: крепостными, вольноотпущенниками, пусть даже формально свободными землепашцами… Сюда же относились всякого рода артисты, поэты и музыканты, которые в те времена и существовали-то лишь потому, что воинам нужно же было как-то развлекаться. В Библии, если верить старине Кроуну, подробно описывается судьба царя Давида, который родился рабом, но вышел на поединок с филистимлянским чемпионом по индивидуальной борьбе — Голиафом. Когда Давид, вопреки всеобщим ожиданиям, победил своего противника-гиганта, он стал величайшим воином Израиля. Он оказался при дворе царя Саула, а когда старый правитель умер, сам взошел на трон, обойдя при этом Ионафана — родного сына Саула.
Хойту нравилась эта история — судьба простого парня, ставшего царем. Сам он в общем-то стремился к тому же. Его отец Джордж Торп был…
— …Нанимают целую кодлу отморозков, чтобы запугать свидетелей…
«Отморозки. Скажешь тоже, старина Вэнс». Он ведь уже который раз говорит об этом и сам старательно, как те загадочные отморозки, пытается запугать Хойта.
— Да кто они такие — эти отморозки? — спросил он, не то чтобы на самом деле сгорая от желания это узнать, но лишь для того, чтобы продемонстрировать Вэнсу, что он его внимательно слушает.
— Это итальянские мафиози так говорят, — пояснил Вэнс. — Ну, качки такие… их еще быками называют… совсем отмороженные…
Отмороженные. «Эх, Вэнсерман, дал бы ты мне хоть слово сказать, — вздохнул про себя Хойт. — Папаша мой твоих отморозков быстро бы пообломал и на завтрак съел». В памяти Хойта Джордж Торп остался видным красивым мужчиной с коротко, по-армейски стриженными густыми темными волосами, волевым подбородком и квадратной челюстью. Да, его старик любил, когда люди замечали, что он «похож на Кэри Гранта». Говорил он с характерным нью-йоркским акцентом — слегка гнусавым и квакающим, выдававшим как минимум несколько лет, проведенных в хорошей школе-интернате. Вообще во всем, что касалось подробностей биографии отца Хойта, его близким и друзьям приходилось в основном пользоваться косвенными догадками и опираться на отдельные, чаще всего довольно завуалированные намеки. Время от времени отец давал понять, что провел свою молодость в Принстоне (как в свое время и его отец), а также тонко намекал на то, что имел самое прямое отношение к силам спецназа, воевавшим во Вьетнаме, где не раз и не два видел, как несется в его сторону со скоростью в пять раз быстрее звука вереница пуль из вражеского АК-47. По словам отца, они чем-то напоминали зеленых пчел. К сожалению, на этом его рассказы о Вьетнаме обычно обрывались. Что поделать, принадлежность к элите элит, к отряду «Дельта», требовала от отца держать язык за зубами. Ни в какие детали участия в спецоперациях с отрядом «Дельта» он своих близких не посвящал. Более того, если подойти к делу с формальной точки зрения, то он никогда и не говорил родным о том, что служил в этом отряде, — настолько его служба была элитной и, само собой, секретной. Благодаря некоторой загадочности выстроенного им собственного образа и не без помощи благородно звучащего нью-йоркского акцента Джордж Торп сумел стать членом клуба «Брук». В те времена это был едва ли не самый замкнутый, осторожный в членской политике великосветский клуб Нью-Йорка. Водрузив эмблему «Брука» на свой геральдический герб, отец без труда смог стать членом еще четырех старинных и закрытых клубов, в которых состояли весьма обеспеченные и влиятельные люди. Создав себе таким образом серьезную положительную репутацию, отец Хойта стал обрабатывать клубную братию на предмет того, чтобы вложить деньги в основанные им один за другим три перспективных хедж-фонда, проводивших стратегию продажи краткосрочных корпоративных ценных бумаг. Это было во времена бума таких бумаг на Уолл-стрит в 80-е годы. К концу восьмидесятых отец почему-то сменил свое официальное имя Джордж Б. Торп на Армистид Дж. Торп. Хотя Хойту было тогда всего восемь, это показалось ему странным, но папа с мамой объяснили ребенку, что Армистид — это девичья фамилия папиной мамы, то есть бабушки Хойта, которую папа очень любит. В общем, Хойт заглотил эту наживку.
