- Поебать Бога... э-э-э... Поебать Бога... Этот голос раздается сбоку, из-за одеяльного занавеса. Там кто-то разбавляет бранью сказанное только что Занудой.
- Поебать Бога. Да здравствует Дьявол.
Голос, однако, вялый, убаюкивающий. Занавес отодвигается, а там стоит невысокий жилистый паренек, похожий на пирата. Позади него, в глубине за занавесом, - всевозможные провода, инструменты, приборные панели, колонки, все свалено в кучу, в сверкающую груду электронной аппаратуры, и там снова включена запись... "В Нигдешней Шахте..." Паренек, как я уже сказал, похож на пирата, у него длинные черные волосы, зачесанные назад на манер Тарзана, усы, в мочке левого уха - золотое кольцо. Взгляд у него сонный. Вообще-то он из Ангелов Ада. Его зовут Вольный Фрэнк. Одет он в "цвета" Ангелов Ада, то есть в куртку со знаками отличия - куртку с отрезанными рукавами, на которой изображен череп в шлеме, крылья и множество других тайных эмблем.
- Поебать Бога,- говорит Вольный Фрэнк,- поебать все формы... формы...- и слова замирают, словно в туманной дали, хотя он еще шевелит губами и, странно наклонив голову, устало удаляется во мрак, в сторону автобуса, руки болтаются из стороны в сторону, как у Кэссади, он ловит свой кайф, как Кэссади. все в норме, обычный Ангел Ада... а Зануда чистит зубы после каждой еды и заодно экономно пользуется канистрой на станции "Шелл".
Тут-то и появляется Кизи.
III. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КОСТЮМ
Прорвавшись сквозь пелену солнечного света у ворот и спустившись по наклонной плоскости в мрачную тень, к гаражу подъезжает грузовик; и на переднем сиденье - Кизи. Вождь. Освобожденный под залог. Я почти уверен, что весь шальной карнавал вспыхнет сейчас флюоресцирующими огнями и огласится безудержными воплями восторга. На самом же деле все хранят молчание. Встреча проходит на редкость спокойно.
Кизи вылезает из машины опустив глаза. На нем спортивная рубашка, старые брюки и тяжелые ботинки. Мне кажется, что на мгновение он задерживает на мне взгляд, однако не следует ни приветствия, ни малейшего признака узнавания. Это вызывает досаду, но тут я вижу, что он ни с кем не здоровается. Никто не говорит ни слова. Никто и не думает к нему бросаться. Все происходит так, словно... ну, вернулся Кизи, о чем же тут еще говорить.
Потом Горянка отчетливо произносит: - Ну и как тебе тюрьма, Кизи? Кизи лишь пожимает плечами. - Где моя рубашка? - спрашивает он.
Горянка принимается рыться в груде хлама, сваленного рядом с театральными креслами, и извлекает оттуда рубаху,- коричневую хлопчатобумажную рубаху с начесом, с открытым воротом и красной кожаной шнуровкой. Кизи снимает рубашку, в которой приехал. У него громадные спинные мышцы, отчего верхняя часть спины похожа на крылья морского демона. Надев рубаху с начесом, он поворачивается.
Однако вместо того, чтобы что-то сказать, он делает выразительный жест головой, направляется через весь гараж к скоплению проводов, динамиков и микрофонов и с минуту что-то регулирует. "...Нигдешняя Шахта..."
Словно теперь все наконец под контролем и ведется лишь точная настройка.
Из некоего укромного уголка гаража - я и понятия не имел, что там кто-то есть, - выходит женщина с тремя детьми. Жена Кизи Фэй, их шестилетняя дочь Шеннон и два мальчика - пятилетний Зейн и трехлетний Джед. У Фэй длинные рыжевато-каштановые волосы, она одна из самых прекрасных, самых блаженных женщин, которых я когда-либо видел. Кажется, что она излучает свет и святость. Кизи подходит к ней и по очереди берет на руки каждого ребенка, а потом Горянка приносит свою малютку Саншайн, и он минуту держит на руках Саншайн. Все нормально...
Потом Кизи приходит в себя и улыбается, словно его посетила какая-то мысль. Словно он только теперь услышал вопрос Горянки о том, как ему тюрьма.
- Единственное, что меня волновало, - это зуб, говорит он. Он слегка выдвигает вперед верхнюю вставную челюсть и языком вынимает изо рта искусственный передний зуб. - Я испытывал чудовищнейшее волнение. Мне предстояло выступать в суде, разговаривать с репортерами - да мало ли что, а эта штуковина того и гляди выпадет, как сейчас, и тогда пришлось бы жевать слова, как резинку.
Через три недели ему суждено заменить этот зуб на другой, с оранжевой звездой и зелеными полосками покрытый эмалью "зуб резцовый боковой", украшенный цветами флага Проказников. Однажды у бензоколонки ее хозяин, белый малый, проявляет к этому зубу интерес, зовет своего помощника, чернокожего малого, и говорит: "Эй, Чарли, иди-ка сюда, покажи этому парню свой зуб". Короче, Чарли ухмыляется и обнажает верхние зубы, демонстрируя золотой зуб с вырезанным в золоте сердечком, то есть сквозь золото проглядывает белое сердечко, покрытое эмалью. Кизи ухмыляется в ответ, а потом обнажает свой зуб - какое-то время чернокожий пристально смотрит на него и не произносит ни слова. Даже не улыбается. Он попросту отворачивается. Немного погодя, уже в пути, Кизи совершенно серьезно, даже грустно, говорит: "Я был неправ. Не стоило мне этого делать".- "Что именно?" - "Я его перенегритянил", - говорит Кизи.
Перенегритянил! Свои провинциализмы типа "чудовищнейшего волнения" Кизи сохранил даже после колледжа, аспирантуры и периода литературной славы.
- Как это случилось? - спрашивает, имея в виду зуб, Вольный Фрэнк.
- Он подрался с одним Ангелом Ада,- говорит Горянка.
- Что?! - Вольный Фрэнк искренне обескуражен.
- Да! - продолжает Горянка. - Тот ублюдок ударил его цепью!
- Что?! - орет Фрэнк.- Где? Как его звали?! Кизи бросает взгляд на Горянку.
- Ну ладно,- говорит она.
- Как его звали?! - настаивает Фрэнк. - Как он выглядел?!
- Горянка плетет сама не знает что,- говорит Кизи. - Я попал в аварию.
Всем своим видом Горянка выражает полнейшее раскаяние. Поединки с участием Ангелов для Фрэнка не шутка. Кизи разгоняет... флюиды. Он усаживается в одно из старых театральных кресел. Разговор он начинает в мягких, спокойных тонах, словно обращается к одной Горянке, а может, и к кому-то еще.
- До смешного доходит,- говорит он,- в тюрьме есть ребята, которые провели там столько времени, что никакой другой вещи не знают. Тюрьма - вот их прикол. Они нахватались тюремных выражений.
...все обступают Кизи, рассаживаясь по старым театральным креслам или на полу. Сгущается мистический туман...
- ...только это не их выражения, это язык надзирателей, копов, прокурора, судьи. Это сплошные цифры. Один, например, говорит: "Что стряслось с бедолагой таким-то?" А другой отвечает: "Да он же в 34-м",- это тюремный корпус. "Его взяли по 211-й"...- для каждой вещи у них свои цифры, полиция по радио так общается...- "его взяли по 211-й, но он может отвертеться и сесть по 213-й, получит от трех до пяти, а при хорошем поведении - полтора". Копам это все по душе. Если вы играете в их игру, у них улучшается самочувствие. Гонятся они, к примеру, за каким-нибудь малым, ловят его, наставляют пистолеты, и дернись у него хоть один мускул, тут же с готовностью вышибут ему мозги, зато потом, как только они упекут его в тюрягу, кто-нибудь из них его навестит и спросит о здоровье жены, а тому полагается отвечать: спасибо, мол, хорошо, а как ваши детишки, то есть, наигрались мы с тобой в "полицейских и воров", а теперь вполне можем друг другу понравиться. И многие из тех, что там сидят, этим правилам следуют; ведь других-то они не знают. Когда ты в бегах, ты тоже играешь по их правилам. Как-то раз в Хейт-Эшбери я услышал, как что-то ударилось позади меня о тротуар, - оказалось, это выпал из окна ребенок. Сбежалась куча народу, а одна женщина плачет и пытается его поднять, причем я знаю, что мне надо подойти и сказать, чтобы она его не трогала, но я этого не сделал. Я боялся, что меня узнают. А потом я увидел, как неподалеку, на той же улице, коп оформляет штраф за неположенную стоянку, и хотел подойти и попросить его вызвать "скорую помощь". Но и этого я не сделал. Я пошел себе дальше. А вечером я слушал по телевизору новости, и там рассказали о ребенке, который выпал из окна и умер в больнице.
