Аттилий с удивлением подумал, что никто из рабов не попытался бежать. Интересно, почему? Наверное, все дело в привычке. В привычке, да еще в том, что бежать им, в сущности, некуда.
— Но ты нужен мне здесь. — В хриплом голосе Плиния проскользнули льстивые нотки. — А вдруг со мной что-нибудь случится? Кто-то же должен позаботиться о моих записях и сохранить их для потомков?
— Это могут сделать и другие. А я предпочитаю попытать счастья на дороге.
— Но ты же человек науки, акварий! Я это вижу. Именно потому ты отправился с нами. Ты куда более ценен для меня здесь. Торкват, останови его.
Капитан заколебался, потом расстегнул ремень под подбородком и снял шлем.
— Возьми. Металл защищает лучше, чем перья. Аттилий попытался возразить, но Торкват просто сунул шлем ему в руки.
— Бери. И удачи тебе.
Шлем оказался впору. Аттилий никогда прежде не носил шлема. Он встал и взял факел. Он чувствовал себя, словно гладиатор, которому предстоит вот-вот шагнуть на арену.
— Но куда ты пойдешь?! — воскликнул Плиний.
Аттилий шагнул наружу. Легкие камни забарабанили по шлему. Вокруг было темно. Мглу рассеивали лишь несколько факелов, воткнутых в песок вокруг навеса, да далекий погребальный костер Везувия.
— В Помпеи.
Торкват сказал, что между Стабиями и Помпеями три мили. По хорошей дороге, в погожий день — час ходьбы. Но проклятая гора изменила все законы пространства и времени, и Аттилию казалось, будто он вообще не трогается с места.
Ему удалось без особых затруднений подняться с берега на дорогу. Ему повезло еще и в том, что с этой дороги Везувий был виден постоянно — его огни служили акварию ориентиром. Аттилий знал, что если продолжать идти в их сторону, никуда не сворачивая, то рано или поздно он придет в Помпеи. Но ему приходилось идти против ветра, и потому, как он ни втягивал голову в плечи и как ни наклонял ее — в результате его мир сузился до его собственных белеющих в темноте ног и камней под ними, — дождь из пемзы бил ему в лицо, и вскорости рот и нос Аттилия забились пылью. Акварий на каждом шагу погружался в пемзу по колено. Это было все равно что взбираться по груде гравия или идти по амбару, заполненному зерном: бесконечный, безликий склон натирал кожу и терзал мышцы. Аттилию приходилось останавливаться через каждую сотню шагов и, придерживая факел, вытягивать из вязкой пемзы сперва одну ногу, затем другую, и вытряхивать из сандалий набившиеся туда камешки.
Его терзало страшное искушение прилечь и отдохнуть, но Аттилий боролся с ним, ибо не раз уже спотыкался о тела тех, кто поддался этому искушению. В свете факела вырисовывались неясные очертания, намеки на человеческую фигуру; лишь изредка виднелась торчащая нога или бессильно скрюченная рука. Но на этой дороге умирали не только люди. Аттилий натолкнулся на упряжку волов, увязшую в каменных заносах, а потом — на лошадь, павшую прямо в оглоблях брошеной повозки. Повозку загрузили слишком сильно, и лошади не под силу оказалось ее волочь. Каменный конь, впряженный в каменную повозку. Все это напоминало видения, призраки, на краткий миг возникающие в освещенном круге. Аттилий предпочел бы не видеть всего этого. Так было бы легче. Иногда свет факела выхватывал из темноты не только мертвых, но и живых. Мужчина с кошкой в руках. Молодая женщина, совершенно нагая, явно лишившаяся рассудка. Семейная пара, зачем-то несущая на плечах, словно бревно, длинный бронзовый канделябр — мужчина впереди, женщина позади. Все они двигались навстречу Аттилию. С обочин дороги то и дело слышались крики и стоны; такие, должно быть, несутся над полем боя после окончания побоища. Аттилий не останавливался. Он не выдержал один-единственный раз, когда услышал детский голос. Ребенок звал родителей. Аттилий остановился, прислушался и некоторое время шарил вокруг, пытаясь понять, откуда же доносился голос. Он окликал ребенка, но тот затих — должно быть, испугался незнакомого человека, — и некоторое время спустя Аттилий отказался от поисков.
Все это длилось несколько часов.
В какой-то момент на вершине Везувия снова возникло серповидное светящееся облако и поползло вниз, примерно по тому же самому пути. На этот раз облако светилось сильнее, и когда оно достигло берега — во всяком случае, Аттилий предположил, что это был берег, — оно, прежде чем угаснуть, накатилось на море. И снова на это время камнепад ослабел. Но на этот раз облако скорее тушило огни на склонах горы, чем разжигало их. Вскоре после этого факел Аттилия начал мигать. Большая часть смолы уже прогорела. Инженер прибавил шагу. Страх вызвал новый прилив сил. Аттилий знал, что умрет, если останется в темноте, совершенно беспомощный. И когда этот момент настал, он оказался воистину ужасен — даже ужаснее, чем представлял Аттилий. Он ничего больше не видел — даже собственную руку. Даже если подносил ее к самым глазам.
Огни на склонах Везувия тоже угасли; лишь изредка откуда-то взлетали крохотные фонтанчики оранжевых искр. Красные молнии озаряли нижнюю часть черной тучи розоватыми отсветами. Аттилий уже не понимал, в какую сторону движется. Он был совсем один, уставший донельзя. Он увязал в пемзе, а земля дрожала у него под ногами. Акварий отшвырнул погасший факел и упал ничком. Он раскинул руки и остался так лежать, чувствуя, как плечи его медленно накрывает каменная мантия. В этом было что-то успокаивающее, как в детстве, когда он забирался в кровать и заворачивался в одеяло. Аттилий прижался щекой к теплым камням и расслабился. Его заполнило безграничное ощущение покоя. Если это и есть смерть, значит, она не так уж плоха. Аттилий понял, что способен принять ее — и даже обрадоваться ей, как можно радоваться отдыху после целого дня изнурительной работы где-нибудь на аркаде акведука.
Он уснул и увидел во сне, что почва расплавилась, и он вместе с потоком камней летит к центру земли.
Аттилия разбудил жар и запах гари.
Он не знал, сколько проспал. Во всяком случае, достаточно долго, чтобы его почти засыпало. Он лежал в собственной могиле. Запаниковав, Аттилий принялся разгребать пемзу и вскоре услышал шорох скатывающихся с него камней — завал начал поддаваться. Акварий приподнялся, потряс головой, сплюнул, пытаясь избавиться от пыли во рту, и поморгал. Он все еще находился по пояс в пемзе.
Дождь из пемзы почти прекратился — уже знакомое предостережение, — и вдали, почти прямо впереди, Аттилий снова увидел знакомый серп светящегося облака. Только на этот раз оно, вместо того чтобы двигаться словно комета, справа налево, быстро спускалось вниз, растекаясь в стороны. За облаком вплотную следовала полоса тьмы, но несколько мгновений спустя она сменилась пламенем пожаров; огонь нашел себе новую пищу на южном склоне горы. Обжигающий ветер донес раскатистый рокот. Будь сейчас на месте Аттилия Плиний, он непременно сменил бы метафору и назвал это явление не облаком, а волной — кипящей волной красного раскаленного пара, ожегшей Аттилию лицо, да так, что на глаза у него навернулись слезы. Он почувствовал запах паленых волос — его собственных.
Аттилий принялся извиваться, пытаясь освободиться от хватки пемзы, и тут небо озарила кошмарная сернистая заря. Посредине маячило нечто темное, и Аттилий понял, что это и есть город — только освещенный красным светом — и что до него меньше полумили. Стало светлее. Аттилий разглядел городские стены и сторожевые башни, колонны храма, оставшегося без крыши, ряд незрячих окон — и людей. Точнее, тени людей, бегущие в панике вдоль крепостной стены. Видение оставалось отчетливым лишь несколько мгновений, но Аттилий успел узнать Помпеи. А потом свечение медленно угасло и увлекло город обратно во тьму.
