— Я так рад, что вернулся домой, — повторил Мур.
Они расселись вокруг стола. Беседой завладела Гортензия. Она поздравила Каролину с выздоровлением, заметила, что щечки ее округлились и на них вновь играет румянец. Гортензия была права. В облике мисс Хелстоун произошла явная перемена: уныние, страх и безнадежность исчезли, тоска и грусть уже не снедали ее. Каролина походила на человека, испытывающего сладость душевного спокойствия и парящего на крыльях надежды.
После чая Гортензия ушла наверх. Уже целый месяц она не перетряхивала содержимое своих комодов, и ею овладело непреодолимое желание заняться этим делом именно сейчас. Теперь нитью разговора завладела Каролина. Она поддерживала беседу легко, с необыкновенным искусством. Эта легкость и изящество придавали обаяние самым обыденным темам. Что-то новое звучало в ее всегда мелодичном голосе, приятно поражая и чаруя собеседника. Необычайная подвижность лица придавала ее речи особую живость и выразительность.
— Каролина, у вас такой вид, словно вы услышали хорошую новость, сказал Мур, несколько минут не отрывавший от нее пристального взгляда.
— В самом деле?
— Я послал за вами сегодня, чтобы хоть немного приободриться, но вы подняли мое настроение гораздо больше, чем я рассчитывал.
— Очень рада. Я в самом деле так благотворно действую на вас?
— Ваше присутствие озаряет все вокруг, ваши движения плавны, ваш голос, как музыка.
— Мне хорошо оттого, что я снова здесь.
— Да, здесь хорошо, я это особенно чувствую. К тому же видеть здоровый румянец на ваших щечках и надежду, светящуюся в ваших глазках, само по себе большое удовольствие! Однако что это за надежда, Кэри, в чем причина такой радости?
— Во-первых, эту радость принесла мне матушка. Я очень люблю ее, и она любит меня. Долго и нежно выхаживала она меня, а теперь, когда ее заботы поставили меня на ноги, я могу весь день быть с нею. Настал мой черед ухаживать за ней, и я стараюсь ухаживать как можно лучше, и как горничная и как родная дочь. Вы бы посмеялись надо мной, узнав, с каким удовольствием я крою и шью ей платья. Знаете, Роберт, она сейчас так мило выглядит, и я не хочу, чтобы она носила старомодные платья. И беседовать с ней — наслаждение. Она очень умна, наблюдательна, хорошо знает людей и судит обо всем так здраво. С каждым днем я узнаю ее все лучше и все больше проникаюсь к ней любовью и уважением.
— Вы с таким жаром говорите о вашей матушке, Кэри, что старушке можно позавидовать.
— Она вовсе не стара, Роберт!
— В таком случае позавидуем юной леди.
— У нее нет таких претензий.
— Ладно, оставим ее возраст в покое. Но вы говорили, что матушка первая причина вашего счастья, а где же вторая?
— Я рада, что вам лучше.
— А еще?
— Рада, что мы друзья.
— Вы и я?
— Да. Было время, когда я думала, что все это ушло безвозвратно.
— Кэри, когда-нибудь я расскажу вам о себе одну вещь, которая не делает мне чести и потому вряд ли вам понравится.
— Ах! Пожалуйста, не надо! Я не могу плохо думать о вас.
— А я не могу перенести мысли, что вы думаете обо мне лучше, чем я заслуживаю.
— Но мне уже наполовину известен ваш секрет. Мне даже кажется, я знаю все.
— Ничего вы не знаете.
— По-моему, знаю.
— Кого еще это касается, кроме меня?
Она покраснела, замялась и промолчала.
— Говорите, Кэри! Кого еще?
Она попыталась произнести чье-то имя и не смогла.
— Скажите! Сейчас мы одни, будьте же откровенны!
— А если я ошибусь?
— Я вас прощу. Шепните мне, Кэри.
Он приблизил ухо к ее губам, но она все еще не хотела или не могла сказать. Видя, однако, что Мур ждет и что он твердо решил услышать хоть что-нибудь, она наконец проговорила:
— С неделю тому назад мисс Килдар провела у нас целый день. Вечером поднялся сильный ветер, и мы уговорили ее остаться ночевать.
— И вы вместе завивали локоны?
— Откуда вы это знаете?
— А потом вы болтали, и она сказала вам…
— Это было вовсе не тогда, когда мы завивали локоны, так что вы не так проницательны, как воображаете. Кроме того, она мне ничего не рассказала.
— Потом вы легли спать вместе?
— Да, мы ночевали в одной комнате и в одной постели, но мы почти не спали и проговорили всю ночь напролет.
— Я был в этом уверен. И тогда-то вы узнали обо всем. Что ж, тем хуже. Я бы предпочел, чтобы вы услышали это от меня самого.
— Вы заблуждаетесь, она не говорила мне того, что вы подозреваете. Не в ее натуре распространяться о подобных вещах. Я лишь кое-что поняла из ее слов, кое о чем до меня дошли слухи, а об остальном я догадалась сама!
— Но если она не сказала вам, что я хотел жениться на ней ради денег и что она с возмущением и презрением отказала мне, — вам нечего вздрагивать и краснеть, а тем более колоть иголкой ваши трепещущие пальцы: все это чистая правда, нравится вам она или нет. Если же не это было предметом ее откровений, так о чем вы толковали? Вы сказали, что проговорили всю ночь напролет — о чем же?
— О разных разностях, о которых мы раньше никогда не говорили всерьез, хотя уже были близкими подругами. Надеюсь, вы не рассчитываете, что я вам о них расскажу?
— Да, да, Кэри, вы расскажете! Вы сами говорили, что мы с вами друзья, а друзья не должны ничего скрывать друг от друга.
— Но вы уверены, что не проговоритесь?
— Совершенно уверен.
— Даже Луи?
— Даже Луи. Вы думаете, его интересуют ваши секреты?
— Роберт, если бы вы знали, какое Шерли удивительное, какое великодушное создание!
— Допускаю. В ней, должно быть, сочетаются всевозможные странности и всевозможные достоинства.
— Ее чувства запрятаны глубоко, но когда они помимо воли прорываются подобно мощному потоку, то, по-моему, ею нельзя не восхищаться и не любить ее.
— А вы видели это зрелище?
— Да. Глубокой ночью, когда в доме все уснуло и лишь сияние звезд да холодный отблеск снега наполняли нашу комнату, Шерли открыла мне свое сердце.
— Свое сердце? Вы думаете, она в самом деле раскрыла его перед вами?
— Да.
— Каково же оно?
— Святое, как алтарь, чистое, как снег, горячее, как пламя, и сильное, сильнее смерти!
— Но может ли она полюбить? Скажите мне.
— А вы как думаете?
— До сих пор она не полюбила никого из тех, кто любил ее.
