Первым, как водится, слово получил Катулл, произнесший речь, которую сразу же стали называть исторической. Хитрый лис признал, что, хотя лично он — против, требование о восстановлении власти трибунов должно быть удовлетворено и что аристократы могут винить в своей непопулярности только самих себя. «Видел бы ты, как вытянулись рожи Гортензия и Верреса при этих словах!» — рассказывал мне впоследствии Цицерон.
Затем, в соответствии с древней традицией, новоиспеченные консулы поднялись на Альбанскую гору, чтобы председательствовать на латинском празднестве, которое продолжалось четыре дня. Затем последовали два дня, в течение которых проходили религиозные ритуалы и суды были закрыты. Таким образом, минуло две недели, пока Цицерон сумел наконец предпринять атаку на противника.
В то утро, когда Цицерон собирался принародно сделать свое самое главное заявление, три сицилийца — Стений, Гераклий и Эпикрат — впервые за последние полгода пришли в наш дом открыто, и все они, вместе с Квинтом и Луцием, отправились вместе с Цицероном вниз по склону холма по направлению к форуму. Его также сопровождали несколько видных лидеров триб — в основном Корнельской и Эсквилинской, в которых Цицерон пользовался особо прочной поддержкой. Многие зеваки окликали Цицерона, когда мы проходили мимо, спрашивая, куда он идет с тремя своими друзьями странного вида, и Цицерон энергично предлагал им отправиться с нами и выяснить все это самим, обещая, что они не пожалеют о потраченном времени. Цицерон всегда любил большие скопления народа, и на сей раз он сделал все, чтобы, когда мы дошли до места назначения, нас сопровождала целая толпа.
В те дни суд по делам о вымогательстве и мздоимстве располагался перед храмом Кастора и Поллукса, на стороне форума, противоположной той, где находилось здание Сената. Его новым претором был Ацилий Глабрион, о котором было известно очень мало, кроме того что, как ни странно, он был чрезвычайно близок к Помпею. Я неспроста употребил выражение «как ни странно». Еще будучи молодым человеком, он по настоянию Суллы развелся с женой, даже несмотря на то, что женщина была на сносях, и дал согласие на ее брак с Помпеем. Вскоре несчастная Эмилия, уже находясь в доме Помпея, подарила жизнь младенцу мужского пола, но сама умерла в родах. После этого Помпей вернул малыша его родному отцу. Сейчас мальчику было двенадцать, и он являлся главной отрадой в жизни Глабриона. Вместо того чтобы породить вражду, этот странный случай, к удивлению многих, сблизил двух мужчин и сделал их друзьями. Цицерон долго размышлял, пойдет ли это обстоятельство на пользу нашему делу, но к определенному выводу прийти так и не сумел.
Курульное кресло
[12]
Глабриона уже ожидало его, и это было знаком того, что суд готов приступить к работе. День выдался очень холодным, поскольку я ясно помню, что на руках Глабриона были рукавицы, а рядом с ним стояла жаровня с пылающими угольями. Он сидел на деревянном возвышении — трибунале, установленном перед храмом, примерно на середине ведущей к нему широкой лестницы. Вокруг располагались скамьи для судей, обвинителей, защитников, заступников и обвиняемого. Ликторы Глабриона с фасциями на плече, пытаясь согреться, переминались с ноги на ногу позади претора.
Это было очень людное место, поскольку, помимо суда, храм приютил также пробирную палату, где торговцы проверяли точность своих весов и гирь.
Глабрион удивился, увидев Цицерона в окружении сопровождающей его толпы. Многие прохожие также прерывали свой путь и присоединялись к этому сборищу, желая выяснить, что будет дальше. Претор махнул ликторам, веля им пропустить сенатора к возвышению, на котором располагался суд. Открыв коробку с документами и протянув своему хозяину postulatio, как называлась тогда жалоба в суд, я увидел вспыхнувший в его глазах огонек азарта. Он явно ощутил облегчение оттого, что долгому ожиданию подошел конец. Цицерон поднялся по ступеням и обратился к собравшимся.
— Граждане! — заговорил он. — Сегодня я пришел сюда, чтобы послужить римскому народу! Я хочу заявить о своем намерении бороться за пост эдила Рима. Принять это решение меня побудило не стремление к личной славе, а принципы нашей Республики, которые требуют от честных людей вставать на защиту справедливости. Вы все знаете меня. Вам известны мои убеждения. Вы знаете, что я долгое время присматривался к кое-кому из аристократов, заседающих в Сенате.
По толпе пробежал одобрительный гул.
— Именно это заставляет меня подать в суд жалобу — postulatio, как называем ее мы, юристы. Я намерен привлечь к суду Гая Верреса за злодеяния и злоупотребления, совершенные им за то время, когда он выполнял обязанности наместника в Сицилии.
Цицерон помахал листом бумаги над головой, чем заслужил несколько одобрительных выкриков из толпы.
— Если этот человек будет признан виновным, ему придется не только вернуть все украденное, но он также утратит все гражданские права и окажется перед выбором: смерть или изгнание. Я знаю, что он будет сражаться. Я знаю, что схватка будет долгой и тяжелой и что, вступая в нее, я рискую всем — должностью, на которую претендую, надеждами на будущее, репутацией, которую я заслужил совсем молодым и которую сохранял как зеницу ока. Но я готов пойти на это, поскольку уверен, что правое дело должно восторжествовать.
Закончив говорить, Цицерон развернулся, поднялся еще на несколько ступеней, отделявших его от ошеломленного Глабриона, и вручил ему жалобу. Претор пробежал бумагу глазами и передал ее одному из своих секретарей. Затем он пожал Цицерону руку, и на этом все закончилось. Толпа начала расходиться, и нам не оставалось ничего другого, как вернуться домой.
Если Цицерон рассчитывал на то, что его демарш станет сенсацией, то он просчитался. В то время в Риме ежегодно избиралось около пяти десятков чиновников, и поэтому постоянно появлялись личности, всенародно объявлявшие о своем намерении баллотироваться на ту или иную должность. Сообщение Цицерона никого особо не впечатлило. Что касается его жалобы, то прошел почти год с того дня, когда, выступая в Сенате, он впервые обрушился на Верреса, а у народа, как часто говорил сам Цицерон, короткая память, и все уже успели позабыть о мерзавце-наместнике с Сицилии. По дороге домой я видел, что Цицерон испытывает сильнейшее разочарование, и даже Луций, которому всегда удавалось развеселить Цицерона, в тот день не мог развеять его мрачное настроение.
Когда мы пришли домой, Квинт и Луций попытались отвлечь его от тяжелых мыслей, со смехом рисуя картины того, какой будет реакция Верреса и Гортензия, когда они узнают об обвинениях Цицерона. Вот с форума, запыхавшись, возвращается раб и сообщает хозяину о случившемся. Веррес становится бледным как полотно, и они устраивают экстренное совещание. Однако Цицерон не принимал участия в этом обсуждении, оставаясь мрачным и задумчивым. Видимо, он размышлял о том совете, который дала ему Сервилия, и вспоминал, как пересмеивались, глядя на него, Гортензий и Веррес в день инаугурации.
