Мы продолжали двигаться по Фламинской дороге и тратили один день на каждый сравнительно крупный город — Нарнию, Карзулы, Меванию, Фульгинию, Нуцерию, Тадину, Калис — и наконец достигли Адриатического побережья. Со времени нашего отъезда из Рима прошло две недели, а с тех пор, как я в последний раз видел море, — годы. Поэтому теперь, когда после многих дней глотания дорожной пыли моему взору открылась бескрайняя водная синева, я испытал необъяснимый детский страх. Небо было безоблачным, воздух — благоуханным, словно давно прошедшее лето волей капризных богов снова ненадолго вернулось в эти края. Повинуясь внезапному порыву, Цицерон приказал остановить повозки, чтобы мы могли пройтись по берегу.
Как причудливо устроена человеческая память! Я начисто забыл многие серьезные вещи, связанные с политикой, но до мельчайших деталей помню ту недолгую — не больше часа, — но благословенную передышку: запах выброшенных на берег водорослей, вкус морской соли на губах, негромкое шуршание волн и Цицерона, который, смеясь, демонстрирует, как Демосфен пытался улучшить дикцию, говоря с набитым камнями ртом.
Через несколько дней, в Арминии, мы переменили направление и двинулись по Эмилиевой дороге. Постепенно удаляясь от моря, мы вскоре оказались в провинции Ближняя Галлия. Здесь уже ощущалось приближение зимы. Слева от нас возвышались черные и фиолетовые вершины Апеннин, а справа вплоть до самого горизонта змеились серые рукава и протоки дельты реки Пад. У меня возникло странное ощущение, что мы — всего лишь мелкие насекомые, ползущие по стене какой-то огромной комнаты.
Важное политическое значение Ближней Галлии было обусловлено франшизой. Тем, кто жил к югу от Пада, было предоставлено избирательное право, тем, кто обитал севернее, — нет. Популисты, возглавляемые Помпеем и Цезарем, выступали за дальнейшее расширение франшизы — вплоть до предгорий Альп, а аристократы под предводительством Катулла усматривали в этом заговор, направленный на ослабление их власти и, естественно, выступали против этих планов. Цицерон, разумеется, был всецело за максимальное расширение франшизы и именно на этом собирался строить свою предвыборную кампанию в этих краях.
Здесь никогда прежде не видели кандидата в консулы, поэтому даже в маленьких городках собирались изрядные толпы, чтобы послушать Цицерона, который обычно выступал, стоя на повозке. В каждом городе он произносил одну и ту же речь, поэтому вскоре я заучил ее наизусть. Цицерон обличал порочную логику, в соответствии с которой человек, живущий на одном берегу реки, является римским гражданином, а его кузен, живущей на противоположном берегу, считается варваром, хотя оба говорят на латыни.
— Рим — это не просто географическое понятие, — заявлял он. — Границы Рима определяются не только горами, реками и даже морями. Принадлежность к Риму обусловливается не происхождением, национальностью или религией. Рим — это идеал! Рим — это высшее воплощение свободы и закона, которого достигло человечество за десять тысяч лет, с тех пор, как наши праотцы спустились вон с тех гор и научились жить в сообществе в соответствии с определенными правилами.
Далее Цицерон говорил, что его слушатели просто обязаны голосовать — хотя бы во благо тех своих соплеменников, которые пока лишены этой возможности. Потому что избирательное право — это неотъемлемая часть цивилизации, особый дар сродни умению разводить огонь. Каждый человек за свою жизнь должен хоть однажды увидеть Рим, поэтому следующим летом, когда путешествовать станет легко, все они должны отправиться на Марсово поле, чтобы отдать свои голоса.
— А если кто-то спросит, что заставило вас пуститься в столь долгий путь, отвечайте: «Нас послал Марк Цицерон!»
После этого он под аплодисменты толпы спрыгивал с повозки и шел, раздавая направо и налево пригоршни гороха, корзину с которым нес шедший позади него слуга, а я держался рядом с ним, дожидаясь возможных инструкций и записывая имена.
За это путешествие я узнал о Цицероне много нового. Должен признаться, что, даже прожив рядом с ним много лет, я не знал его до конца, пока мы не оказались в одном из маленьких городков (уж и не вспомню, как он назывался: то ли Фавенция, то ли Клатерна) к югу от Пада. Осеннее солнце уже клонилось к горизонту, с гор подул холодный ветер, а в лавочках на главной улице стали зажигаться масляные лампы. Я смотрел на лица местных фермеров, с восторгом взирающих на знаменитого сенатора, который стоял на повозке и говорил, указывая тремя отставленными в сторону пальцами на славу Римской республики. И тут я понял: несмотря на блестящее образование и высокое положение, он является одним из них — человеком из маленького провинциального городка с идеализированным представлением о Республике и значении того, что такое гражданин Рима, сжигающими его изнутри, поскольку для Рима он и сам — чужак.
В течение следующих двух месяцев Цицерон полностью посвятил себя избирателям Ближней Галлии, особенно тем, кто жил вокруг ее столицы, Плацентии. Этот город расположился по обе стороны Пада, отчего многие семьи фактически оказались разделены на граждан Рима и «варваров». Здесь Цицерону в его предвыборной кампании очень помог наместник Пизон. Да-да, тот самый Пизон, который в свое время предрекал Помпею участь Ромула, если он будет добиваться для себя особых полномочий. Но Пизон был прагматиком, а его семья имела коммерческие интересы по ту сторону Пада, поэтому он также был заинтересован в расширении франшизы. Пизон даже выдал Цицерону особую бумагу с требованием оказывать сенатору всяческую помощь на всей территории провинции.
Оказавшись в плену снегопадов, сатурналии мы провели в резиденции Пизона, и я заметил, что чем больше времени наместник проводит рядом с Цицероном, тем больше он подпадает под воздействие его ума и обаяния. Однажды вечером, после обильных возлияний, Пизон похлопал высокого гостя по плечу и объявил:
— Цицерон, ты, оказывается, хороший человек! Гораздо лучше, чем я о тебе думал! Лично я хотел бы, чтобы ты стал консулом. Жаль только, что этого никогда не случится.
Цицерон не смог скрыть своего удивления.
— А что заставляет тебя так думать? — спросил он хозяина.
— Аристократы ни за что не поддержат тебя, а они контролируют слишком много голосов.
— Да, они весьма влиятельны, — признал Цицерон, — но я опираюсь на поддержку Помпея.
Пизон согнулся от смеха.
— Что она тебе даст? — воскликнул он, отсмеявшись. — Во-первых, он сейчас находится на другом краю света, а во-вторых — разве ты еще не заметил? — Помпей, кроме самого себя, никогда и никому не помогает. Знаешь, за кем бы я приглядывал, будь я на твоем месте?
— За Каталиной?
— Да, и за ним тоже. Но кого тебе следует опасаться особо, так это Антония Гибриды.
— Но ведь он идиот!
— Цицерон, ты меня разочаровываешь. Когда это глупость мешала политической карьере? Попомни мое слово: нобилитет будет ставить именно на Гибриду, а ты и Катилина станете сражаться за место второго консула. Что касается Помпея, то на его помощь можешь не рассчитывать.
Цицерон беззаботно улыбнулся, но слова Пизона, видимо, достигли цели, поскольку, как только снегопады прекратились, мы поспешили в Рим так быстро, как только это было возможно.
