— Чтобы досадить мне, — ответил Цицерон, к которому вернулся голос.
— Бред! — со злостью воскликнул Квинт.
Почему он злился? Я думаю, от страха, что услышанное нами — правда. Это поставило бы его в дурацкое положение, ведь он столько раз уверял брата в том, что выборы у них в кармане.
— Полный бред! — повторил он, хотя и с меньшей уверенностью. — Нам уже известно, что Красс вкладывает большие деньги в политическое будущее Цезаря. Только подумайте, во сколько ему обойдутся места двух консулов и одного претора! Здесь уже речь идет не об одном миллионе, а о трех или даже пяти. Да, он ненавидит тебя, Марк, и это ни для кого не секрет. Но неужели в его душе ненависть к тебе перевешивает любовь к деньгам? Лично я в этом сомневаюсь.
— Нет, — твердо проговорил Цицерон, — боюсь, ты ошибаешься, Квинт. Эта история похожа на правду, и я корю себя за то, что не предусмотрел подобную угрозу с самого начала. — Цицерон встал и принялся мерить комнату шагами, как делал всегда, когда думал. — Все началось с Аполлоновых игр, устроенных Гибридой. Красс, вероятно, оплатил и их. Именно эти игры вернули Гибриду из политического небытия. И разве мог бы Катилина подкупить судей, продав несколько статуй и картин? Конечно, нет. Но пусть даже смог, кто, скажи на милость, оплачивает его предвыборную кампанию сегодня? Я был в его доме и могу с уверенностью утверждать: этот человек — банкрот.
Цицерон описывал круги по комнате, его взгляд — чистый и невидящий — метался из стороны в сторону. Было понятно, что его мозг работает на пределе возможностей.
— Я изначально кожей чувствовал, что с этими выборами что-то не так. Я ощущал за своей спиной присутствие какой-то третьей силы. Гибрида и Катилина! В нормальных обстоятельствах эти жалкие существа вообще не должны были быть допущены к выборам, не говоря уж о выборах на высшие должности. Для меня ясно одно: они — всего лишь орудие в чьих-то руках.
— Значит, мы вступили в войну с Крассом? — спросил, судя по всему, смирившийся с реальностью Квинт.
— Да, с Крассом. Или, быть может, с Цезарем, который использует деньги Красса? Каждый раз, когда я оборачиваюсь, мне кажется, что вижу промелькнувший за углом край плаща Цезаря. Он считает себя умнее всех остальных, и, возможно, он прав. Только — не в этом случае. Аттик, — Цицерон остановился перед ним и взял его ладонь обеими руками, — мой старый друг, у меня не хватает слов благодарности!
— За что? Я всего лишь напоил этого зануду и выслушал его болтовню. Невелик труд!
— Наоборот, умение слушать зануд требует огромной выдержки, и эта выдержка составляет квинтэссенцию политики. Именно от зануд обычно узнаешь все самое важное. — Цицерон крепко сжал руку Аттика, а потом резко повернулся к брату: — Мы должны раздобыть какие-нибудь доказательства, Квинт. Ранункул и Филум — как раз те люди, которые могли бы что-нибудь разнюхать. Накануне выборов в этом городе нет ничего, о чем бы они не знали.
Квинт согласился, и именно в этот момент закончился теневой период предвыборной гонки и началась настоящая схватка.
XVI
Желая выяснить, что происходит, Цицерон придумал своеобразную ловушку. Вместо того чтобы напрямую заниматься расспросами о том, что на уме у Красса, что, во-первых, не принесло бы никаких результатов, а во-вторых, дало бы понять его врагам, что он что-то заподозрил, Цицерон призвал к себе Ранункула и Филума, велев им отправляться в город и распространить слух, что они представляют одного сенатора, который озабочен своими шансами на избрание консулом на ближайших выборах и который готов платить по пятьдесят сестерциев за каждый голос, отданный в его пользу.
Ранункул был низкорослым, еще не до конца сформировавшимся парнем с плоским круглым лицом и хилым телом. Он полностью оправдывал свое прозвище — Головастик. Филум был высоким и тощим — ни дать ни взять ходячая жердь. Они были потомственными взяткодателями (этим занимались еще их отцы и деды), поэтому эти ребята знали свое дело. Они растворились в римских улочках и переулках и примерно через неделю доложили Цицерону, что в городе происходит нечто весьма странное. Все известные им профессиональные взяткодатели отказывались сотрудничать с ними.
— А это значит, — проговорил своим писклявым голосом Ранункул, — что либо Рим впервые за последние триста лет наполнился кристально честными людьми, либо все голоса, предназначенные для продажи, уже куплены.
— Значит, кто-то предложил более высокую цену, — подвел итог Цицерон. — Вам необходимо предпринять еще одну попытку. Теперь предлагайте по сотне за каждый голос.
Два ловчилы ушли, но, вернувшись еще через неделю, рассказали ту же самую историю. Агенты-взяткодатели уже получили огромные деньги, причем они до такой степени боялись своего загадочного клиента, что не осмеливались даже шепотом произносить его имя. Читатель может удивиться тому, как было возможно держать в секрете столь грандиозную операцию, ведь речь шла о тысячах купленных голосов. Ответ кроется в очень умной организации этой невиданной доселе аферы, которую провернули с помощью всего дюжины агентов-взяткодателей. Увы, вынужден признать, что Ранункул и Филум ранее тоже подвизались на этой сомнительной ниве. Только эта дюжина знала имя заказчика. Они вступали в контакт с лидерами избирательных синдикатов, и начинался предварительный торг: скажем, мы готовы платить столько-то за пятьдесят голосов или за пятьсот — сумма зависела от численности синдиката. Поскольку в этой грязной игре никто никому не верил, в дело включалась вторая категория людей, которые назвались посредниками. Именно им передавались оговоренные суммы, чтобы их можно было «увидеть и потрогать». И наконец, уже после выборов, наступала очередь третьей группы — раздатчиков, которые, как следует из самого их названия, распределяли деньги в соответствии с достигнутыми ранее договоренностями.
Подобная система делала почти невозможным преследование тех, кто был задействован в этой незаконной деятельности, поскольку, даже если схватить раздатчика за руку в момент передачи взятки, он попросту не будет знать, от кого пришли эти деньги. Однако Цицерон не верил, что в этой круговой поруке нельзя найти брешь.
— Мы имеем дело не с древним орденом римских всадников, — кричал он в приступе бешенства, что случалось с ним крайне редко, — а с шушерой, с агентами по раздаче взяток! Уж как-нибудь вы сумеете найти в их рядах предателя, который, если заплатить ему достаточную сумму, не побоится выдать даже такого высокородного и могущественного мастера подкупа, как Красс!
К этому времени (а это, по-моему, было в июне, за месяц до консульских выборов) все уже почувствовали, что происходит нечто странное. Избирательная кампания обещала быть как никогда напряженной, а предвыборные баталии — жаркими, хотя бы потому, что в тот год кандидатов было на удивление много. Тремя бесспорными фаворитами считались Цицерон, Каталина и Гибрида, затем в списке шли заносчивый и неприятный Гальба и глубоко религиозный Корнифиций. Ровным счетом никаких шансов на избрание не было у двух других претендентов: толстого бывшего претора Кассия Лонгина и Гая Лициния Сацердота, который являлся наместником в Сицилии еще до Верреса и был на десять лет старше своих конкурентов. Последний относился к числу тех кандидатов, которые выставляют свою кандидатуру не из желания победить, а чтобы, по их словам, «поднять ставки». «Никогда не доверяйте человеку, утверждающему, что ему не нужна высокая должность, — говорил Цицерон, — ибо он — самый тщеславный из всех».
