— Auf Wiedersehen, Herr Doktor, und Herr…
***
Вейцман повел Джерихо не тем путем, которым они пришли, а через заднюю дверь. Теперь, холодным днем, Джерихо увидел, почему он с таким трудом выбрался отсюда ночью. Они оказались на краю стройплощадки. Газон, изрытый канавами в четыре фута глубиной. Груды песка и гравия, покрытые инеем. Только чудом он тогда не сломал себе шею.
Вытряхнув сигарету из мятой пачки «Пассинг Клаудс», Вейцман закурил. Прислонился к стене барака, выдыхая пар с дымом.
— Полагаю, мне бесполезно спрашивать, что же все-таки происходит?
— Тебе не нужно знать, Вальтер. Поверь мне.
— Сердечные неприятности?
— Что-то вроде того.
Вейцман, продолжая курить, пробормотал несколько слов по-еврейски, похоже, выругался.
Шагах в тридцати группа рабочих, заканчивая перерыв, сгрудилась у жаровни. Расходились неохотно, волоча за собой по твердой земле кирки и лопаты. Джерихо вдруг вспомнилось, как он, держась за руку матери, бредет по приморской набережной и гремит по бетону детской лопаточкой. Где-то за деревьями запустили движок, вспугнув с ветвей загалдевших грачей.
— Вальтер, что такое Зал немецкой книги?
— Мне, пожалуй, пора, — сказал тот вместо ответа. Послюнив пальцы, отщипнул горящий кончик сигареты и сунул окурок в нагрудный карман. Табак — слишком дорогое удовольствие, чтобы им разбрасываться.
— Будь добр, Вальтер…
— А, ладно! — Вейцман, словно отстраняя Джерихо, вдруг сердито взмахнул рукой и нетвердым шагом, но удивительно быстро для своего возраста, направился вдоль стены барака в сторону тропинки. Джерихо еле поспевал за ним. — Знаешь, ты слишком много просишь…
— Знаю.
— Боже мой, пойми, что Кокер уже подозревает во мне нацистского шпиона. Можешь поверить? Я, конечно, еврей, но для него-то все немцы одинаковы. Хотя, по правде говоря, и мы так считаем. Надо полагать, мне это должно льстить.
— Я не думаю… это просто… никто больше…
Из-за угла вышли двое караульных с винтовками и не спеша двинулись навстречу. Вейцман, смолкнув, резко повернул направо в сторону теннисного корта. Джерихо последовал за ним. Вейцман открыл калитку, и они ступили на асфальтовое покрытие. Корт построили — говорят, по личной подсказке Черчилля — два года назад. С осени на нем не играли. Белую разметку под инеем почти не видно. У сетчатой ограды намело кучи листьев. Вейцман захлопнул калитку и зашагал на середину корта.
— С тех времен, когда мы начинали, все изменилось, Том. Девять десятых обитателей барака мне теперь даже не знакомы. — Он задумчиво отшвыривал ногой листья, и Джерихо впервые заметил, какие маленькие у него ноги — ножки танцовщика. — Я же здесь состарился. Помню дни, когда мы считали себя гениями, если прочитывали полсотни депеш в неделю. А знаешь, сколько теперь?
Джерихо покачал головой.
— Три тысячи в день.
— Вот это да! — Сто двадцать пять в час, подсчитал Джерихо, по одной каждые полминуты…
— У нее, выходит, неприятности, у твоей девушки? — Думаю, да. Точно, неприятности.
— Мне жаль это слышать. Она мне нравится. Смеется, когда я шучу. Женщины, понимающие мои шутки, достойны любви. Особенно молодые. И хорошенькие.
— Вальтер…
Вейцман повернулся к третьему бараку. Он выбрал хорошую позицию, как человек, который в свое время, чтобы выжить, был вынужден научиться находить укромные места. Никто не мог к ним приблизиться, минуя теннисный корт. Не мог подойти незаметно. А если кто-то и следил на расстоянии — что тут особенного, если двое старых коллег решили поболтать наедине.
— Организовано, как на заводском потоке. — Он ухватился за проволочную сетку. Руки побелели от холода. Пальцы, словно клешни, вцепились в сталь. — Расшифрованные депеши поступают по конвейеру из шестого барака. Сначала идут к дежурным на перевод — ты знаешь, это мой пост. Две группы дежурных в смену, одна для срочных материалов, другая для задержавшихся при расшифровке. Переведенные депеши люфтваффе передаются в три-А, армейские депеши — в три-М. Это сокращенные обозначения отделений. Боже мой, до чего же холодно. Ты замерз? Я весь дрожу. — Вейцман достал грязный носовой платок и высморкался. — Дежурные офицеры определяют важность и обозначают значками «Z». Один «Z» — это что-нибудь незначительное: гауптмана Фишера перевести в германские ВВС в Италии. Сводка погоды была бы обозначена тремя «Z». Пять «Z» — чистое золото: где будет находиться Роммель завтра днем; предстоящий воздушный налет. Разведданные обобщаются и рассылаются в трех экземплярах: один на Бродвей в Интеллидженс-Сервис, один в нужное министерство на Уайтхолле, один командующему соответствующего рода войск.
— А Зал немецкой книги?
— Все имена собственные индексируются: фамилии офицеров, названия боевой техники, базы. Например, перевод гауптмана Фишера поначалу может не иметь для разведданных никакого значения. Но затем вы сверяетесь с индексом ВВС и обнаруживаете, что последним местом его службы была радарная установка во Франции. Теперь его направляют в Бари. Итак: немцы устанавливают радар в Бари. Дадим построить. А потом, когда он будет почти завершен, разбомбим.
— Так это и есть немецкая книга?
— Нет, нет, — Вейцман нетерпеливо затряс головой, будто Джерихо был одним из тупых студентов в его классе в Гейдельберге. — Немецкая книга — это самый конец процесса. Все эти бумаги: радиоперехват, расшифровка, перевод, пометка важности, список отсылок к другим депешам — все эти тысячи страниц в конце сходятся вместе и подшиваются. Немецкая книга — это дословное воспроизведение обработки всех расшифрованных депеш в подлинниках.
— Это ответственная работа?
— В интеллектуальном смысле? Нет. Чисто канцелярская.
— А в смысле доступа? К засекреченным материалам?
— А-а. Другое дело, — пожал плечами Вейцман. — Все, разумеется, зависит от человека, удосужится ли он читать, что попадает ему в руки. Большинство не интересуется.
— Но теоретически?
— Теоретически? В обычный день? Девушка вроде Клэр, возможно, узнает больше оперативных подробностей о германских вооруженных силах, чем, скажем, Адольф Гитлер. — Поймав скептический взгляд Джерихо, Вейцман улыбнулся. — Абсурд, не правда ли? Сколько ей? Девятнадцать? Двадцать?
— Двадцать, — пробормотал Джерихо. — Она постоянно говорила, что у нее скучная работа.
— Двадцать! Клянусь, что это величайшая шутка за всю историю войны. Посмотри на нас: легкомысленная девица, хилый интеллигент и полуслепой еврей. Если бы только раса господ видела, что мы с ними делаем… бывает, одна эта мысль помогает мне держаться. — Вейцман поднес часы к лицу. — Мне пора. Кокер, должно быть, уже выдал ордер на мой арест. Боюсь, слишком много наболтал.
— Нисколько.
