— Потому что, понимаешь, так продолжаться не может!
— Я знаю. Слушай, я, кажется, напал тут кое на что...
— А что предлагает тебе Эйдлмен?
— Эйдлмен? Преподавательскую работу. Но я не о том. Я напал на кое-что тут, в Москве. Может, это пшик. А возможно, грандиозная штука.
— Что это такое?
Нет, с линией явно что-то не в порядке. Келсо слышал эхо собственного голоса, отдававшегося в ухе слишком поздно для эха. «А возможно, грандиозная штука», — услышал он свои слова.
— Я не хочу говорить об этом по телефону.
— Ах, ты не хочешь говорить об этом по телефону! «Я не хочу говорить об этом по телефону».
— ... ну конечно, еще бы. И знаешь почему? Потому что это опять все то же дерьмо...
— Обожди, Мэгги. Ты слышишь меня дважды?
— ... Эйдлмен предлагает тебе реальную работу, но ты, конечно, не хочешь за такое браться, потому что тогда тебе придется...
«Ты слышишь меня дважды?»
— ... выполнять свои обязанности...
Келсо тихо опустил трубку на рычаг. Какое-то время он смотрел на нее, кусая губы, потом лег на кровать и закурил.
Сталин, как известно, презрительно относился к женщинам.
Собственно, он считал, что умная женщина — это оксюморон, и называл женщин «селедками с разумом». Однажды, говоря о жене Ленина, он сказал Молотову: «Если она ходила в один нужник с Лениным, это еще не значит, что она понимает ленинизм». После смерти Ленина Крупская думала, что положение вдовы великого человека защитит ее от сталинских чисток, но Сталин быстро вывел ее из заблуждения. «Если будете раскольничать, — сказал он ей, — мы дадим Ленину другую вдову».
Однако это далеко не все. И мы подходим к одному из тех странных отклонений от общепринятого образа, которые и делают нашу профессию столь интересной. Хотя, по общему мнению, Сталин всегда был безразличен к сексу, — классический пример политика, все плотские желания которого устремлены на расширение власти, — истина оказалась противоположной. Сталин был бабником.
Об этой стороне его натуры стало известно лишьнедавно. В 1986 году Молотов немного смущенно сказал Чуеву («Сто сорок бесед с Молотовым», Москва, 1991), что у женщин Сталин «имел успех». Хрущев в своих воспоминаниях, опубликованных после смерти («Пленки Гласности», Бостон, 1990), еще немного приподнял завесу.
Кто же были эти женщины, чьими услугами пользовался Сталин до и после самоубийства своей второй жены? Некоторых мы знаем. Это жена А. И. Егорова, первого заместителя народного комиссара обороны, известная в партийных кругах своими многочисленными романами. Затем была жена другого военного — Гусева, которая, по слухам, лежала в постели Сталина в ту ночь, когда застрелилась Надежда. Потом была Роза Каганович, на которой Сталин, став вдовцом, одно время подумывал жениться. Но наиболее интересной представляется Евгения Аллилуева, жена свояка Сталина — Павла. Ее отношения со Сталиным описаны в дневнике, который вела свояченица Сталина, Мария. Дневник был отобран при аресте Марии и лишь недавно рассекречен (Ф4501 Д1).
Это, конечно, перечень лишь тех женщин, о которых мы что-то знаем. Остальные оставили в истории туманный след, как, например, горничная Валечка Истомина, которая поступила работать к Сталину в 1935 году («А если была женой, кому какое дело», — сказал Молотов Чуеву). Можно упомянуть «молодую красивую женщину, типичную кавказку», которую Хрущев видел однажды на даче Сталина. «Потом мне сказали, что эта женщина — воспитательница Светланки. Но это продолжалось недолго, и она исчезла. По некоторым замечаниям Берии я понял, что это была его протеже. Ну, Берия, тот умел подбирать «воспитательниц».
«... и она исчезла...»
Снова знакомая картина: неразумно было слишком много знать о личной жизни товарища Сталина. Один из тех, кому он наставил рога — Егоров, — был расстрелян; другой — Павел Аллилуев — внезапно умер. А Женя, его жена и любовница Сталина, «роза новгородских полей», была арестована и так долго просидела в одиночке, что, когда ее наконец выпустили послеего смерти, не могла говорить: у нее атрофировались голосовые связки...»
Должно быть, он заснул, так как очнулся от телефонного звонка.
Комната по-прежнему была погружена в полутьму. Келсо включил свет и посмотрел на часы. Почти восемь.
Он сбросил ноги с кровати и с трудом сделал два шага к письменному столу у окна.
Помедлил и снял трубку.
Это был Эйдлмен, которого интересовало всего лишь, придет ли он на ужин.
— На ужин?
— Дорогой мой, это прощальный ужин, который устраивает симпозиум, и на нем следует поприсутствовать. Будет торт, из которого появится Ольга.
— Боже! Есть у меня возможность выбора?
— Никакой. Кстати, прошел слух, что ты с великого перепоя и вернулся утром к себе в номер, чтобы выспаться.
— Чудесно, Фрэнк. Спасибо. Эйдлмен помолчал.
— Так что происходит? Нашел ты своего человека?
— Конечно, нет.
— Все оказалось туфтой?
— Абсолютно. Ни единого слова правды.
— Только... понимаешь... тебя ведь целый день не было...
— Я разыскивал одного старого приятеля.
— А-а, понятно, — сказал Эйдлмен. — Все тот же Непредсказуемый. Послушай, ты смотришь в окно?
Внизу, под ногами Келсо, сверкала ночная панорама города — неоновые надписи вздымались по всему городу, как штандарты вступившей в него армии. «Филипс», «Мальборо», «Сони», «Мерседес-Бенц»... А ведь было время, когда Москва после заката солнца становилась такой же темной, как столица какой-нибудь африканской страны.
Среди надписей не было ни единого русского слова.
— Никогда не думал, что доживу до такого, а ты? — затрещал в трубке голос Эйдлмена. — Мы с тобой присутствуем при победе, дружище. Ты это понимаешь? Полной победе.
— В самом деле, Фрэнк? Я вижу лишь море огней.
— О нет, это нечто большее, поверь. С этого пути им уже не повернуть назад.
— Сейчас ты мне скажешь, что истории пришел конец.
— Возможно. Но, слава богу, не историкам. — И Эйдлмен рассмеялся. — О'кей, увидимся в вестибюле. Скажем, через двадцать минут, хорошо? — И он положил трубку.
Прожектор, установленный на противоположном берегу Москвы-реки, возле Белого дома, ярко светил в номер. Келсо протянул руку и открыл сначала внутреннюю раму, потом внешнюю, впустив дыхание желтого тумана и грохот далекого транспортного потока. Несколько снежинок перелетели через подоконник и тут же растаяли.
Истории пришел конец? Как бы не так! — подумал Келсо. В этом городе творится История. В этой чертовой стране творится История.
