— А вы были когда-нибудь женаты?
Рапава передернул плечами. Конечно, был. Ведь только так можно было получить жилье. Вот он и женился и обзавелся жильем.
— И что случилось? Где теперь жена?
— Умерла. Район, где мы жили, парень, был хороший, пока не появились наркотики и преступность.
— А где вы жили?
— Эти чертовы преступники...
— А дети у вас были?
— Сын. Он тоже умер. Погиб в Афганистане. И дочь.
— И дочь умерла?
— Нет. Пошла на панель.
— А куда девались бумаги Сталина?
Келсо был пьян и не сумел задать этот вопрос как бы между прочим, и старик по-крестьянски хитро на него посмотрел.
— Говори, говори, парень, — тихо произнес он. — Я слушаю. Значит, куда девались бумаги Сталина? Ты это хочешь знать?
Келсо замялся.
— Только то, существуют ли они... есть ли шанс... возможность...
— Ты хотел бы их увидеть?
— Конечно.
Рапава расхохотался.
— А с какой, собственно, стати, я должен помогать тебе, парень? Я пятнадцать лет отсидел на Колыме, а за что? И теперь я должен помочь тебе накрутить побольше всякого вранья? Чего ради? Из доброго к тебе отношения?
— Нет. Не из доброго отношения ко мне. А ради верности истории.
— Истории? Не трепись, парень!
— Ну хорошо, тогда ради денег.
— Что-что?
— Ради денег. Получите свою долю прибыли. Кучуденег.
Крестьянин Рапава почесал нос.
— Сколько?
— Кучу. Если записи настоящие. Если мыих найдем.Верьте мне: получим кучу денег.
Воцарившееся было молчание нарушил гул голосов в коридоре — говорили по-английски, и Келсо догадался, что это его коллеги: Эйдлмен, Дуберстайн и остальные — возвращаются с ужина, недоумевая, куда он пропал. И он вдруг понял, как важно, чтобы никто — и прежде всего его коллеги — ничего не знал о существовании Папу Рапавы.
Кто-то тихонько постучал в дверь, и Келсо, глядя на старика, упреждающе поднял руку. Затем потянулся и выключил лампу на ночном столике.
Они сидели и слушали перешептывания, звучавшие особенно громко в темноте, но слов все равно нельзя было разобрать. Снова раздался стук в дверь и вслед за ним смешок. Остальные зашикали — возможно, они заметили, что он погасил свет. Наверное, подумали, что он с женщиной, — такая уж у него была репутация.
Еще через несколько секунд голоса затихли вдали, и в коридоре снова воцарилась тишина. Келсо включил свет, улыбнулся и погладил себя по сердцу. Старик сидел с застывшим лицом, потом тоже улыбнулся и запел — голос у него подрагивал, но был неожиданно мелодичным.
Колыма, Колыма,
Лучше места нету! Двенадцать месяцев зима,
А остальное — лето...
После освобождения он стал просто Папу Рапавой, и никем другим, — рабочим-железнодорожником, отсидевшим в лагерях. А если кому-то захочется узнать о нем больше — да? хочешь? давай, товарищ! — у него всегда наготове кулаки или железный лом.
С самого начала два мужика присматривались к нему: Антипин, мастер Депо № 1 имени Ленина, и Сенька, инвалид, живший в квартире под ним. Это были такие стукачи, каких редко встретишь. Не успеешь выйти из комнаты — так и слышишь, как они «стучат» в КГБ. Другие появлялись и исчезали — пешие и в машинах, лезли с «обычными вопросами», — Антипин же и Сенька честно следили за ним, но ни один ни черта не смог наскрести. Рапава зарыл свое прошлое гораздо глубже той ямы, которую выкопал по просьбе Берии.
Сенька умер пять лет назад. А куда девался Антипин, Рапава не знает. Депо № 1 имени Ленина принадлежит теперь частной фирме, которая ввозит французское вино.
Записи Сталина, парень? Да кому они нужны? Рапава теперь уже ничего не боится.
Говоришь, кучу денег? Так-так...
Он нагнулся и плюнул в пепельницу, потом вроде задремал. Немного спустя пробормотал:
— Мальчишка-то мой помер. Я тебе говорил?
— Да.
— Погиб, когда сидел в ночной засаде на дороге в Мазари-Шариф. Одной из последних. От снаряда, который выпустили из американского орудия чернорожие черти каменного века. Разве позволил бы Сталинтаким дикарям унизить страну? Еще чего! Да он стер бы их в порошок и разбросал его по Сибири!
После того как сына не стало, Рапава взял за привычку подолгу гулять. Иногда шагал целыми сутками. Пересекал весь огромный город — от Перово до Серебряного Бора, от Битцевского парка до Останкинской телебашни. И в один из таких походов — лет шесть или семь тому назад было это в год переворота — он вдруг очутился в том месте, которое то и дело снилось ему. Сначала не сразу понял, где находится. А потом до него дошло, что он на Вспольном. Он бросился оттуда наутек — только пятки сверкали. Сын его служил радистом в танковом подразделении. Любил копаться в приемниках. По натуре вряд ли был бойцом.
— А дом? — спросил Келсо. — Тот особняк еще стоит?
— Ему было девятнадцать.
— А дом? Что стало с домом? Голова Рапавы склонилась на грудь.
— Дом, товарищ...
— Там висел красный полумесяц с красной звездой. И охраняли это место чернорожие черти...
После этого Келсо уже не мог добиться от Рапавы ничего членораздельного. Старик поморгал и закрыл глаза. Рот у него разъехался. По щеке потекла струйка желтой слюны.
Келсо с минуту-другую смотрел на него, чувствуя, как к горлу подступает тошнота, потом вскочил с кресла и помчался в ванную, где его обильно и сильно вырвало. Он приложился пылающим лбом к холодной эмалированной раковине и провел языком по губам. Язык показался ему раздувшимся и горьким, похожим на кусок сгнившего фрукта. В горле стоял ком. Келсо попытался отхаркаться, чтобы его выплюнуть, но ничего не получилось, тогда он решил проглотить комок, и его тут же снова вырвало. Когда он вытащил голову из-под струи воды, краны будто выскочили из своих гнезд и закружились вокруг него в медленной обрядовой пляске. Из его носа на стульчак унитаза тянулась, поблескивая, серебристая ленточка слизи.
Потерпи, сказал он себе. Это тоже пройдет.
И снова, как утопающий, ухватился за прохладную белую раковину, а стены качнулись и, погружаясь в темноту, куда-то поехали...
В окружавшей его тьме раздался шорох. Загорелись желтые глаза.
— Да кто ты такой, кто позволил тебе красть мои записи? — раздался голос Сталина.
И он, как волк, вскочил со своего дивана.
Келсо дернулся, приходя в себя, и ударился головой о борт ванны. Он застонал и, перевернувшись на спину, приложил руку к голове, чтобы проверить, нет ли крови. Он был уверен, что почувствовал липкую жидкость на пальцах, но, когда поднес их к глазам и, прищурясь, всмотрелся, они оказались чистыми.
