Снова споткнулся. Разглядел, обо что. И тогда начал кричать.
У Неймана не было головы.
Что-то ударило его в грудь. Здыб, упав на колени, задыхаясь,
кричал, кричал до боли, такой же точно крик бился в его ушах. Резко дернувшись,
оттолкнул от себя руку в окровавленном поплиновом рукаве, из которого торчала
скользкая, гладкая, белая в окружающем мраке кость.
На газоне, на четком фоне редкой гряды подсолнухов, что-то
сидело. Что-то, что было огромным. Огромным, как грузовик. Темно-синее небо,
подкрасненное далеким неоном, слегка рассветлилось за плечами сидящего на траве
великана – словно это огромное нечто прорвалось сквозь небо и ночь, оставив за
собой светящийся разрыв.
Очередной поезд, ворвавшийся на железнодорожный переезд,
хлестнул заросли сверкающим бичом света. Здыб открыл рот и захрипел.
Сидящее на корточках на газоне горбатое чудовище с огромным,
покрытым наростами брюхом, оскалившись, подняло тело Хенцлевского в корявых
лапах. Фары поезда взбурлили огороды тысячью движущихся теней. Здыб хрипел.
Чудовище разинуло пасть и с хрустом, одним щелчком отгрызло
Хенцлевскому голову, далеко, с размахом, отшвырнуло тело. Здыб услышал, как
тело ухнуло о конструкции из гофрированной жести. Моча теплой волной стекала по
его бедру. Он уже ничего не видел, но знал, чуял, что чудовище, мерно
переставляя короткие лапы с огромными ступнями, идет к нему.
Здыб хрипел. Ему очень хотелось что-нибудь сделать. Хоть
что-то.
Но он не мог.
КАПЛИ
Музыка, склеивающая Завесу, разрывалась, лопалась,
распадалась на эластичные лоскуты. Трещина увеличивалась, с той стороны ползла
клубящаяся смрадная мгла, огромные, лохматые тучи, туман, насыщенный тяжестью,
как плевок сырости, мешающейся с кислотным городским смогом. На крыши, на
асфальт, на оконные стекла, на автомобили падали первые редкие капли.
Падали капли желтые, шипящие при соприкосновении с металлом,
протискивающиеся в щели и трещины, где палили изоляцию кабеля и грызли медь
проводов.
Падали капли бурые, большие и вязкие, и там, где они падали,
блекла трава, листья сворачивались в трубочки, чернели стебли и ветки.
Падали капли чернильно-черные, и там, где они падали,
испарялся и плавился бетон, раскалялся кирпич, а штукатурка оплывала по стенам,
как слезы.
И падали капли прозрачные, которые вовсе не были каплями.
Рената
У Ренаты Водо была безобидная причуда, чудаковатый обычай –
неизменно, укладываясь в постель, она проверяла, опущена ли крышка унитаза и
заперта ли дверь в ванную. Унитаз, открытый в таинственный и враждебный
лабиринт каналов и труб, был угрозой – он не мог оставаться открытым, не
защищенным – ведь «нечто» могло из него выйти и застигнуть спящую Ренату
врасплох.
В тот вечер Рената, как обычно, опустила крышку. Проснувшись
от беспокойства, обливаясь холодным потом, трепеща в полусне, как рыба на
леске, она попыталась вспомнить, закрыла ли дверь. Дверь в ванную.
Закрыла, подумала она, засыпая. Конечно же, закрыла.
Она ошиблась. Впрочем, это не имело никакого значения.
Крышка унитаза медленно поднялась.
Барбара
Барбара Мазанек панически боялась любых насекомых и
червяков, но истинный, вызывающий прилив адреналина страх и пробирающее все
тело дрожью отвращение пробуждали в ней уховертки – плоско-округлые, юркие,
бронзовые страшилища, вооруженные похожими на щипцы клешнями на конце брюшка.
Барбара глубоко верила, что эта быстро бегающая, пролезающая в каждую щель
гнусность только и ждет случая, чтобы вползти ей в ухо и изнутри выжрать весь
мозг. Проводя каникулы в палатке, она каждую ночь старательно засовывала в уши
затычки из ваты.
В ту ночь, проснувшись от беспокойства, она невольно прижала
левое ухо к подушке, а правое прикрыла плечом.
Это не имело никакого значения.
Сквозь неплотно прикрытые двери балкона грязной маслянистой
волной начали просачиваться и растекаться по комнате миллиарды юрких насекомых.
Глазки их светились красным, а клешни на кончиках брюшек были остры, как
бритвы.
МУЗЫКАНТЫ
– Конец, – сказал Керстен. Деббе молчала, сидя
неподвижно, с широко раскрытыми глазами, легонько подергивая черным кончиком
хвоста.
– Конец, – повторил пес. – Итка, мы не можем
ничего сделать. Ничего. Слышите? Пасибурдук, перестань, это не имеет смысла.
Хомяк перестал играть, застыл, поднял кверху черные слепые
пуговки. Такой уж он и есть, подумал Керстен, не изменишь. Все ему приходится
повторять два раза. Что ж, это всего лишь хомяк.
Деббе молчала. Керстен лег, опустил морду на лапы.
– Не удалось, и нечего дальше пытаться, – сказал
он. – Завеса лопнула окончательно, и на этот раз нам ее не залатать. Они
прошли. Те. Оттуда. Понятно, Завеса вскорости срастется сама, но я не должен
вам говорить…
– Не должен. – Итка оскалил зубы. – Не должен,
Керстен.
– Кой-какие шансы еще у этого города есть. Пока Бородавчатый
не перешел на эту сторону, у города есть еще шансы.
– А другие города? – отозвался неожиданно Пасибурдук.
Керстен не ответил.
– А мы? – спросил крыс. – Остаемся?
– Зачем?
Итка сел, опустив заостренную мордочку.
– Итак… Согласно плану?
– Ты видишь другие решения?
Издалека, со стороны селения, донесся до них звук. Волна
звука. Керстен ощетинился, а Пасибурдук съежился в рыжий шарик.
– Ты прав, Керстен, – сказал Итка. – Это конец.
Уходим в Бремен. Там ждут другие.
Крыс обратился в сторону Деббе, по-прежнему сидящей недвижимо,
как пушистая полосатая статуэтка.
– Деббе… Что с тобой? Не слышишь? Конец!
– Оставь ее, Итка, – заворчал Керстен.
– У тебя такой вид, – шикнул крыс на кошку, –
будто тебе их жаль. Что, Деббе? Жаль их?
