Иза, пятясь, не в силах отвести взгляда от санитарки,
нащупала за плечами дверную ручку, выскочила в коридор.
У батареи, опершись лбом о стену, стоял на коленях молодой
врач, ей незнакомый, и рукавом утирал стекающие по лицу слезы. Он поглядел на
Изу отсутствующим, испуганным взором.
– Это война, извольте видеть, – пробормотал он. –
Это, наверное, бомбы с психотропным газом. Наверное, применение
бактериологического оружия. Все посходили с ума… Все… Это война! Надо
спуститься в убежище!
Иза в недоумении попятилась. Рядом, из отделения, послышался
звон и отголоски драки. Что-то тяжелое бухнуло в закрытые двери.
– Где тут убежище? – закричал врач у батареи. – Я
не хочу умирать.
– Милииицияааая! – выл кто-то этажом выше. –
Иису-сееее! Спаситеееее!
Двери отворились, опиравшееся на них тело, забрызганное
красным, выдвинулось в коридор. Огромный полуголый небритый мужчина,
вооруженный железным прутом, медленно, осторожно переступил через труп. Врач у
батареи заорал, вжавшись лицом в чугунное рифление. Полуголый зашелся безумным
смехом и занес прут.
Иза повернулась и бросилась по коридору, подгоняемая воплями
и тупыми отголосками ударов.
Она выскочила из больницы, у самого выхода поскользнулась на
жухлых листьях, с трудом удержала равновесие. Перед больницей стояла наготове
«скорая», мигавшая правой фарой. Боковые дверцы были открыты, водитель лежал на
сиденьях, его рука, фиолетовая в свете мигалки, безвольно свесилась наружу. Из
глубины больницы доносился сумасшедший вой, крик, звон разбиваемых окон и
стеклянной посуды.
На улице промелькнула машина с разбитым бампером, со
сгорбленной, погнутой крышкой капота. Над городом, со стороны огородных
наделов, медленно поднималось зарево, облако дыма, поднимались звуки, издали
напоминающие жужжание майского жука.
Иза взглянула на небо, которое успело уже обрести цвет
пурпура, пронизанного тонкими золотыми нитями. Капли упали ей на лицо. Она
отерла капли и побежала.
В доме по правой стороне улицы с грохотом вылетело оконное
стекло, а за ним – ребенок. Трижды перевернувшись в полете, он шлепнулся на
бетон. Иза бежала. Капли – а может, слезы? – стекали по ее щекам.
Около ее «фиата» лежал мужчина в полосатой пижаме,
полуопираясь о стену у ворот. Он тяжело дышал, хрипя при каждом выдохе, и
ноздри орошали его кровавыми лопающимися пузырями.
Она не могла найти в сумочке ключи. Дрожащими руками
вытрясла на тротуар все, что было внутри. Подняла только ключики и кошелек.
Что-то заскрежетало совсем рядом с ней, и она вздрогнула,
выронив ключи. Чугунная крышка канализационного люка подскочила, упала на
тротуар, и из канализации с глухим чмоканьем забила ключом кровь, смешанная с
нечистотами, широко разливаясь по асфальту, вливаясь ей в туфли омерзительным
теплом. Иза вскрикнула, попятилась от автомобиля, споткнулась о тело мужчины в
пижаме, лопатками почувствовала стену. В черной лоснящейся бездне канализации
что-то зашевелилось, плещась и булькая.
Из-за угла, воя, выбежал человек, за ним – второй, оба в
сумасшедшем темпе миновали Изу, побежали дальше. Иза замерла, подняв голову.
Ветер, теплый ветер, который задул внезапно, швырнул в нее ужасающим смрадом.
Из –за угла…
Иза знала это ощущение. Помнила его с детства – сон, который
снился ей столько раз, что она пробуждалась с криком. Сон, в котором,
парализованная, безвольная, она смотрела на двери, запертые изнутри на засов,
зная, что еще мгновение – и, несмотря на засов, эти двери все равно отворятся.
Отворятся, а за ними окажется что-то, от чего не убежать. Что-то, что не
оставляет надежды.
Сама того не сознавая, она закричала тонким, непрерывным,
фальцетным визгом истязаемого животного. Внезапно она превратилась в зверька,
тут, на этой темной, залитой кровью и дерьмом улице, среди асфальта, бетона,
стекла, машин и электричества, среди тысяч творений цивилизации, из которых ни
одно не имело в ту секунду ни малейшего значения. Внезапно она стала бобром,
удавливаемым упругой проволокой силков, лисой, чью лапу крушат стальные челюсти
капкана, котиком, которого добивают драгой по голове, косулей, подстреленной из
обреза, катающейся в конвульсиях отравленной крысой. Она была всеми, кого
заставляли испытывать страх, и боль, и уверенность, что через миг они станут
ничем, ибо ничто – суть холодные, залитые кровью, смрадные останки.
То нечто, что за углом улицы скрежетало и скребло когтями,
сопровождая свои шаги тяжким, хриплым дыханием, вышло и уставилось на нее
золотисто-красными, горящими огромными глазами.
Крик затих в горле Изы придушенным хрипом. Ее сознание,
разум, память и воля взорвались и лопнули, как раздавленная на мостовой
электрическая лампочка.
Бородавчатый прошел сквозь разорванную Завесу.
Золотой полдень*
Июльский полдень золотой Сияет так светло…
Льюис Кэрролл, «Алиса в Стране Чудес»
Полдень обещал быть просто изумительным, как и большинство
тех прелестных полдней, которые существу-
ют исключительно для того, чтобы проводить их в
долгом-предолгом и сладком far niente***, пока окончательно не утомишься
роскошным ничегонеделанием. Конечно, столь благостного расположения духа и тела
невозможно достичь просто так, за здорово живешь, без подготовки и без плана, а
запросто развалившись где попало. Нет, дорогие мои. Это требует предварительной
активности как интеллектуального, так и физического характера. Безделье, как
говорится, надобно заслужить.
Поэтому, чтобы не терять ни одной из скрупулезно
подсчитанных минут, из которых, как правило, и складываются эти роскошные часы,
я приступил к делу, а именно: отправился в лес и вступил в него, проигнорировав
установленную на опушке предостерегающую табличку «ОСТОРОЖНО: БАРМАГ-ЛОТ». Без
губительной в таких случаях поспешности я отыскал соответствующее канонам
искусства дерево и влез на оное.
Затем отобрал подходящую ветвь, руководствуясь при выборе
теорией о revolutionibus orbium ccoelestium*. Что, чересчур умно? Тогда скажу
проще: я выбрал ветвь, на которой в течение всей второй половины дня солнце
будет пригревать мне шкурку.
Солнышко пригревало, кора дерева благоухала, пташки и
насекомые распевали на разные голоса свои извечные песни. Я улегся на ветке,
изящно свесил хвост, положил подбородок на лапы и уже собрался было погрузиться
в вышеупомянутую благостную дрему, уже готов был продемонстрировать всему миру
свое безбрежное к нему безразличие, как вдруг высоко в небе заметил темную
точку.
