– Скверно. Рана гноится, не хочет заживать. Начинается
гангрена. Это страшно.
– А он…
– Пока верит – живет. А он верит.
– Во что?
– В нее. Молчание.
– Бранвен…
– Да, Моргольт?
– А Изольда Златокудрая… Королева… действительно приплывет
сюда из Тинтагеля?
– Не знаю. Но он верит. Молчание.
– Моргольт…
– Да, Бранвен?
– Я сказала Тристану, что ты здесь. Он хочет тебя увидеть.
Завтра.
– Хорошо. Молчание.
– Моргольт…
– Да, Бранвен?
– Тогда, на дюнах…
– Это ничего не значило.
– Значило. Пожалуйста, постарайся понять. Я не хотела, не
могла допустить, чтобы ты погиб. Не могла допустить, чтобы стрела из
самострела, дурной кусок деревяшки и железа, перехерил… Я не могла этого
допустить. Любой ценой, даже ценой твоего презрения. А там… в дюнах… Цена,
которую они требовали, показалась мне не слишком высокой. Видишь ли, Моргольт…
– Бранвен… Пожалуйста, хватит. Достаточно.
– Мне уже доводилось платить собой.
– Бранвен. Ни слова больше. Прошу тебя. Она коснулась моей
руки, и ее прикосновение, хотите верьте,
хотите нет, было словно красный шар солнца, восходящего
после долгой и холодной ночи, словно аромат яблок, словно напор мчащегося в
атаку коня. Она заглянула мне в глаза, и ее взгляд был словно шелест тронутых ветром
флажков, словно музыка, словно прикосновение мягкого меха к щекам. Бран-вен,
хохотушка Бранвен из Тары. Серьезная, спокойная и печальная Бранвен из
Корнуолла, со знающими все глазами. А может, в вине, которое мы пили, было
что-то такое? Как в том, которое Тристан и Златокудрая выпили на море?
– Бранвен…
– Да?
– Нет, ничего. Просто я хотел услышать звук твоего имени.
Молчание.
Шум моря, монотонный и глухой, в нем шепотки, настойчивые,
повторяющиеся, нестерпимо упорные. Молчание.
– Моргольт…
– Тристан…
А он изменился. Тогда, в Ата-Клиат, это был мальчишка,
веселый паренек с глазами мечтателя, всегда и неизменно с одной и той же милой
улыбочкой, вызывавшей у девушек и дам спазмы внизу живота. Всегда эта улыбка,
даже когда мы рубились мечами в Дун-Лаогайре. А теперь… Теперь лицо было серое,
исхудавшее, сморщенное, изборожденное поблескивающими струйками пота. Запавшие
от мучений глаза обведены черным.
И от него несло. Несло болезнью. Смертью. Страхом.
– Ты жив, ирландец?
– Я жив, Тристан.
– Когда тебя уносили с поля, говорили, что ты мертв. У тебя…
– У меня была разрублена голова и мозги наружу, –
сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало естественно и равнодушно.
– Чудеса. Кто-то молился за тебя, Моргольт.
– Скорее всего – нет, – пожал я плечами.
– Предначертания судьбы неисповедимы, – наморщил он
лоб. – Ты и Бранвен… Живы оба… А я… В дурной схватке… получил копьем в
пах, острие вышло навылет, и древко сломалось. Не иначе, что-то отщепилось от
него, поэтому рана так печет. Кара Божья. Кара за все мои прегрешения. За тебя,
за Бранвен. А главное… за Изольду…
Он снова поморщился, скривил рот. Я знал, которую Изольду он
имел в виду. Мне вдруг сделалось ужасно обидно. В его гримасе было все. Ее
глаза, обведенные синими кругами, выламывание пальцев белых рук, горечь в
голосе. Как же часто, подумал я, ей приходилось видеть все это. Неожиданный,
невольный изгиб губ, когда он говорил: «Изольда» и не мог добавить
«Златокудрая». Мне было жаль ее, вышедшую замуж за живую легенду. Зачем она
согласилась? Ведь она, дочь Хоэля из Арморики, могла заполучить в мужья любого.
Стоило только пожелать. Зачем она согласилась выйти за Тристана? Зачем
согласилась служить ему, оставаясь для него лишь именем, пустым звуком? Неужто
не слышала ничего о нем и о корнуоллке? А может, ей казалось, что все это
пустяки, не имеющие никакого значения? Может, думала, что Тристан ничем не
отличается от других парней из дружины Артура, таких, как Гавейн, Гахе-рис,
Ламорак или Бедивер, которые положили начало идиотской моде любить одну, спать
с другой, а в жены брать третью, и все было нормально, никто не обижался?
– Моргольт…
– Я здесь, Тристан.
– Я послал Каэрдина в Тинтагель. Корабль…
– Вестей все еще нет.
– Только она… – шепнул он. – Только она может меня
спасти. Я – на пределе. Ее глаза, ее руки, один только ее вид и звук ее голоса…
Другого спасения для меня уже нет. Поэтому… если она будет на палубе, Каэрдин
должен поставить…
– Я знаю.
Он молчал, глядя в потолок и тяжело дыша.
– Моргольт… Она… она придет? Помнит ли?
– Не знаю, Тристан, – сказал я и тут же пожалел о
сказанном. Черт побери, что мне мешало горячо и убедительно подтвердить?
Неужели и от него я должен скрывать свое неведение?
Тристан отвернулся к стене.
– Я погубил эту любовь, – простонал он. –
Уничтожил ее, и за это проклятие пало на наши головы. Из-за этого я умираю и не
могу даже умереть, веря, что Изольда примчится на мой призыв. Пусть даже
поздно, но приплывет.
– Не надо так, Тристан.
– Надо. Всему виной я сам. А может, моя треклятая судьба?
Может, с самого начала я был осужден на это? Я, зачатый в любви и трагедии ? Ты
знаешь, что Бланшефлёр родила меня в отчаянии, боли у нее начались, когда ей
принесли известие о смерти Ривалена. Она не пережила родов. Не знаю, то ли при
последнем вздохе она, то ли позже Фойте-нант… Кто дал мне имя, имя, которое
словно погибель, словно проклятие… Словно приговор. La tristesse*. Причина и
следствие. La tristesse, обволакивающая меня как туман… такой же туман, какой
затянул устье Лифле, когда…
Он замолчал, бессознательно водя руками по укрывающим его
мехам.
– Все, все, что я делал, оборачивалось против меня. Поставь
себя на мое место, Моргольт. Вообрази, что ты прибываешь в Ирландию, там
встречаешь девушку… С первого взгляда, с первой встречи ваших глаз ты
чувствуешь, что сердце пытается выломать тебе ребра, а руки дрожат. Всю ночь ты
не в состоянии прилечь, бродишь, кипишь от волнения, дрожишь, думаешь только об
одном – чтобы назавтра снова увидеть ее. И что? Вместо радости – la tristesse…
Я молчал. Я не понимал, о чем он.
ем на турнире. Первая улыбка, ее улыбка, из-за которой… Ах,
Моргольт! Что бы ты сделал, будь ты на моем месте?
