– Жизнь, поп, с Богом ли, без него ль, с надеждой или без,
это дорога без конца и без начала, дорога, которая ведет по скользкому краешку
гигантской жестяной воронки. Большинство людей не замечает, что ходит по кругу,
бесчисленное множество раз проходя мимо одной и той же точки на скользком,
узком краешке. Но есть такие, которым случается оступиться. Упасть. И тогда
конец им, они никогда уже не возвернутся на этот краешек, не продолжат своего
бесконечного кругового движения. Будут скользить, опускаться вниз до тех пор,
пока все не встретятся у выхода из воронки, в самом узком ее месте. Встретятся,
но только на мгновение, потому что дальше, под воронкой, их ждет бездна, пучина,
пропасть. И этот подмываемый волнами замок на скале как раз такое место и есть.
Отверстие воронки. Тебе это понятно, поп?
– Нет. Однако полагаю, что ты и сам-то не понимаешь причину
моего непонимания.
– К черту причину, да и следствие, sicut in coelo et in
terris. Пей, поп.
Мы пили до поздней ночи. Капеллан перенес обильное возлияние
на удивление хорошо. Со мной было хуже. Я упился, говорю вам, жутчайшим
образом. Заглушил в себе… все… Во всяком случае, так мне казалось…
* Берегись (лат.).
Сегодня море свинцовое. Сегодня море злое. Я чувствую его
гнев и уважаю его. Я понимаю Бранвен, понимаю ее страх. Но причин не понимаю. И
ее слов тоже.
Сегодня замок пуст и ужасающе тих. Тристана треплет
лихоманка. Изольда и Бранвен – у него. Я, Моргольт из Ольстера, стою на стене
замка и гляжу на море.
Никаких признаков паруса.
Когда она вошла, я не спал. И не удивился. Все было так,
словно я этого ждал. Странная встреча на побережье, поездка через дюны и поля,
дурной инцидент с Беком де Корбеном и его дружками, вечер при свечах, тепло ее
тела, когда я обнимал ее на стенах замка, а прежде всего аура любви и смерти,
заполняющая Карэ, – все это сблизило нас, связало. Я уже начал ловить себя
на мысли, что мне трудно будет расстаться…
С Бр анвен.
Она не произнесла ни слова. Отстегнула брошь, скрепляющую
накидку на плече, опустила на пол тяжелую ткань. Быстро скинула рубашку,
прямую, из грубого полотна, такую, какие и по сей день носят ирландские
девушки. Повернулась боком, освещенная красноватыми отблесками огня, ползающего
по поленьям в камине и следящего за ней пылающими зрачками углей.
Так же молча я подвинулся, уступая ей место рядом. Она
медленно легла, отвернула голову. Я накрыл ее мехом. Мы молчали. Оба. Я и
Бранвен. Лежали неподвижно и глядели на бегающие по потолку тени.
– Я не могла уснуть, – сказала она. – Море…
– Знаю. Я тоже слышу его.
– Я боюсь, Моргольт.
– Я рядом.
– Будь рядом…
Я обнял ее как только мог ласково, нежно. Она обхватила мне
шею руками, прижалась лицом к щеке, обожгла горячим дыханием. Я прикасался к
ней осторожно, борясь с ликующим желанием прижать крепче, жаждой грубой, жадной
ласки, так, словно касался перьев сокола, ноздрей пугливого коня. Я касался ее
волос, шеи, плеч, ее полных, изумительной формы грудей с маленькими сосочками.
Касался ее бедер, которые, подумать только, совсем недавно казались мне слишком
крутыми, а оказались изумительно округлыми. Касался ее гладких ляжек, ее
женственности, места, которое не называют, ибо даже в мыслях я не осмелился бы
у нее назвать его так, как привык. Одним из ирландских, валлийских или
саксонских слов. Потому что это было бы все равно что Стоунхендж назвать грудой
камней. Все равно что Гластонбери-Тор назвать пригорком.
Она дрожала, нетерпеливо поддавалась моим ладоням, управляла
ими движениями тела. Она домогалась, требовала немым языком, бурным прерывистым
дыханием. Она умоляла меня своей минутной податливостью, мягкой и теплой, чтобы
через мгновение напрячься, застыть вибрирующим бриллиантом.
– Люби меня, Моргольт, – шепнула она. – Люби меня.
Она была отважна, ненасытна, нетерпелива. Но, беззащитная и
беспомощная в моих руках, вынуждена была подчиниться моей спокойной,
осторожной, сдержанной любви. Моей. Такой, какой жаждал я. Такой, какой хотел
для нее я. Потому что в той любви, которую пыталась мне навязать она, я ощущал
страх, жертвенность и самоотречение, а я не хотел, чтобы она боялась, чтобы
жертвовала ради меня чем-либо, чтобы отрекалась от чего бы то ни было. И
поставил на своем.
Во всяком случае, так мне казалось.
Я чувствовал, как замок дрожит в медленном ритме бьющихся о
скалу волн.
– Бранвен…
Она прижалась ко мне, жаркая, а у ее пота был аромат мокрых
перьев.
– Моргольт… Как хорошо…
– Что, Бранвен?
– Как хорошо жить.
Мы долго молчали. А потом я задал вопрос. Тот, который не
должен был задавать:
– Бранвен… А она… А Изольда приплывет сюда из Тинтагеля?
– Не знаю.
– Не знаешь? Ты? Ее наперсница? Ты, которая… Я замолчал.
О Луг и Лир, что же я за кретин, подумал я. Что за идиотский
болван…
– Не мучайся, – сказала она. – Спроси меня об этом.
– О чем?
– О первой ночи Изольды и короля Марка.
– Ах, об этом? Представь себе, мне это неинтересно.
– Думаю, ты лжешь. Я не ответил. Она была права.
– Все было так, как говорят баллады, – сказала она
тихо. – Как только погасли свечи, мы ловко поменялись с Изольдой в ложе
Марка. Не знаю, было ли это и вправду так уж необходимо. Марк был настолько
очарован Златокудрой, что не стал бы ее укорять, узнав, что она уже не… Не
настолько он был мелочен. Но случилось так, как случилось. Всему виной мои угрызения
совести. За то, что произошло на корабле. Я считала, что во всем виновна я и
напиток, который я им подала. Я убедила себя в своей виновности и хотела
расплатиться за нее. Только потом стало ясно, что Изольда и Тристан… были
вместе еще в Ата-Клиате. Что я ни в чем не была повинна.
– Ну хорошо, Бранвен, хорошо. Детали ни к чему.
– Нет. Выслушай до конца. Выслушай то, о чем баллады молчат.
Изольда приказала мне немедленно, как только я докажу ее девственность,
выскользнуть из ложа и снова обменяться с нею местами. Может, боялась
разоблачения, может, просто не хотела, чтобы я слишком привыкла к королю. Кто
знает? Они с Тристаном были в соседнем покое, занятые только собою. Она
высвободилась из его объятий и отправилась к корнуол-лцу, нагая, даже волос не
поправила. А я осталась нагая… с Тристаном. До самого утра. Сама не знаю, как и
почему.
Я молчал.
