— С любовью, — медленно проговорила
Фрингилья, — все обстоит так же, как с почечными коликами. Пока не
схватит, даже не представляешь себе, что это такое. А когда об этом
рассказывают — не веришь.
— Что-то в этом есть, — согласился ведьмак. —
Но есть и различия. От почечных колик рассудок не спасает. И их не лечит.
— Любовь смеется над рассудком. И в этом ее
притягательная сила и прелесть.
— Скорее глупость.
Фрингилья встала, подошла к нему, стянула перчатки. Ее глаза
под сенью ресниц были темными и глубокими. От нее исходил запах амбры, роз,
библиотечной пыли, истлевших бумаг, свинцового сурика и типографской краски,
порошка чернильного орешка, стрихнина, которым пытались травить библиотечных
мышей. У этого запаха было мало общего с афродизиями. Тем удивительнее, что он
действовал.
— Ты не веришь, — сказала она изменившимся
голосом, — в неожиданный импульс? В бурное притяжение? В столкновение
летящих по пересекающимся траекториям болидов? В катаклизм?
Она протянула руки, коснулась его плеч. Он коснулся ее плеч.
Их лица сближались, пока еще медленно, чутко и напряженно, губы соприкасались
осторожно и нежно, как будто боялись спугнуть какое-то очень-очень
настороженное существо.
А потом болиды столкнулись и произошел взрыв. Катаклизм.
Они упали на кучу фолиантов, разъехавшихся под их тяжестью
во все стороны. Геральт уткнулся носом в декольте Фрингильи, крепко обнял ее и
схватил за колени. Подтянуть ее платье выше талии мешали разные книги, в том
числе полные искусно выполненных вензелей и украшений «Жития пророков», а также
«De haemorrhoidibus»,
[22]
интересный, хоть и противоречивый медицинский
трактат. Ведьмак отпихнул огромные тома в сторону, нетерпеливо рванул платье.
Фрингилья охотно приподняла бедра.
Что-то упиралось ей в плечо. Она повернула голову.
«Искусство акушерской науки для женщин». Быстро, чтобы не будить лиха, она
глянула в противоположную сторону. «О горячих сероводородных водах».
Действительно, становилось все горячее. Краешком глаза она видела фронтиспис
раскрытой книги, на которой возлежала ее голова. «Заметки о кончине
неминуемой». «Еще того не лучше», — подумала она.
Ведьмак расправлялся с ее трусиками. Она приподнимала бедра,
но на этот раз чуть-чуть, так, чтобы это выглядело случайным движением, а не
оказанием помощи. Она не знала его, не знала, как он реагирует на женщин. Не
предпочитает ли тех, которые прикидываются, будто не знают, чего от них ждут,
тем, которые знают, и не проходит ли у него желание, если трусики снимаются с
трудом.
Однако никаких признаков потери желания ведьмак не проявлял.
Можно сказать, совсем наоборот. Видя, что время не ждет, Фрингилья жадно и
широко развела ноги, перевернув при этом кучу уложенных один на один свитков,
которые тут же лавиной низверглись на них. Оправленное с тисненую кожу
«Ипотечное право» уперлось ей в ягодицу, а украшенный латунной оковкой «Codex
diplomaticus»
[23]
— в кисть Геральту. Геральт мгновенно оценил и
использовал ситуацию: подсунул огромный томище туда, куда следовало, Фрингилья
пискнула: оковка оказалась холодной. Но только какое-то мгновение.
Она громко вздохнула, отпустила волосы ведьмака и обеими
руками ухватилась за книги. Левой — за «Начертательную геометрию», правой — за
«Заметки о гадах и пресмыкающихся». Державший ее за бедра Геральт случайным
пинком повалил очередную кипу книг, однако был слишком увлечен, чтобы обращать
внимание на сползающие по его ноге фолианты. Фрингилья спазматически
постанывала, задевая головой страницы «Заметок о кончине…».
Книги с шелестом сдвигались, в носу свербило от резкого
запаха слежавшейся пыли.
Фрингилья крикнула. Ведьмак этого не слышал, поскольку она
сжала ноги у него на ушах. Он скинул с себя мешающую действовать «Историю войн»
и «Журнал всяческих наук, для счастливой жизни потребных». Нетерпеливо воюя с
пуговками и крючками верхней части платья, он перемещался с юга на север,
непроизвольно читая надписи на обложках, корешках, фронтисписах и титульных
страницах. Под талией Фрингильи — «Идеальный садовод». Под мышкой, неподалеку
от маленькой, прелестной, призывно торчащей грудки, — «О солтысах
бесполезных и строптивых». Под локтем — «Экономия, или Простые указания, как
создавать, разделять и использовать богатства».
«Заметки о кончине неминуемой» он уже прочитал, прильнул
губами к ее шее, а руками находясь вблизи «Солтысов…». Фрингилья издала
странный звук: то ли крик, то ли стон, то ли вздох… Отнести его к какой-либо
определенной разновидности восклицаний было сложно.
Стеллажи задрожали, стопки книг закачались и рухнули,
повалившись словно скалы-останцы после крупного землетрясения. Фрингилья
крикнула снова. На сей раз с грохотом свалилось первое издание «De larvis
scenicis et figuris comicis»
[24]
— истинная белая ворона, за нею рухнул
«Перечень общих команд для кавалерии», потянув за собой украшенную прелестными
гравюрами «Геральдику» Иоанна Аттрейского. Ведьмак охнул, пинком вытянутой ноги
свалив новые тома. Фрингилья опять крикнула, громко и протяжно, свалила
каблуком «Размышления или медитации на дни все всего года», интересное
анонимное произведении, которое неведомо как оказалось на спине у Геральта.
Геральт подрагивал и читал ее поверх плеч Фрингильи, невольно узнавая, что
«Замечания…» написал доктор Альбертус Ривус, издала Цинтрийская Академия, а
отпечатал мэтр-типограф Иоганн Фробен-младший на втором году царствования его
величества короля Корбетта.
Воцарившуюся тишину нарушал только шорох сползающих книг и
переворачивающихся страниц.
«Что делать, — думала Фрингилья, ленивыми движениями
руки касаясь бока Геральта и твердого уголка» Размышлений о природе
вещей". — Предложить самой? Или ждать, пока предложит он? Только б не
подумал, что я робкая… или нескромная…
А как повести себя, если предложит он?"
— Пойдем и поищем какую-нибудь постель, —
предложил немного хрипловато ведьмак. — Нельзя так безобразно обращаться с
книгами — источником знания.
* * *
«Тогда мы отыскали постель, — вспоминал Геральт, пуская
Плотву в галоп по парковой аллее. — Постель в ее комнате, в ее алькове. Мы
отдавались любви, будто помешанные, ненасытно, жадно, алчно, словно после
многих лет воздержания. Как бы про запас, так, будто воздержание снова грозило
нам.
Мы поведали друг другу многое. Поверяли весьма тривиальные
истины. Изливали прекраснейшую ложь. Но ложь эта, хоть и была ложью, говорилась
не для обмана».
