Уже поднимаясь по лестнице к центральному входу, я поняла,
что совершила целый ряд стратегических ошибок. Первая: на мне джинсы, Дед
терпеть не мог баб в джинсах, это знали все, и с моей стороны прийти в таком
виде – значит проявить неуважение. Вторая: кроссовки на мне грязные (на фоне
красного ковра в фойе не просто грязные, а безобразно грязные), а Дед ненавидел
грязную обувь. Добавьте похмельную рожу и Сашку в сумке. Я глухо застонала, но
упорно двигалась дальше, из упрямства, а может, из-за тайного желания досадить
Деду. Отношения у нас, прямо скажем, непростые.
Ритка, увидев меня, страдальчески закатила глаза.
– Да ты с ума сошла. Ты себя в зеркале видела?
– Не-а. На хрена мне себя расстраивать? Приемная была
пуста, и я устроилась в кресле рядом с Риткой.
– Один? – кивнула я в сторону заветной двери.
– Да. Освободится, позовет. Между прочим, я тебя
просила… – укоризненно начала она, но я перебила:
– Да не зуди ты, и так тошно.
– Тошно, – передразнила Ритка.
– Кто настучал? – вздохнула я. Ритка подняла
брови, вроде бы удивляясь моей дурости, после чего подала мне газету. Первую
страницу украшала моя физиономия. – Фотография могла быть и
получше, – хмыкнула я, но смеяться мне совсем не хотелось. Статейка была
озаглавлена “Распоясавшиеся слуги народа”, и в ней мне досталось по полной
программе, припомнили даже то, что я и сама забыла. – Вот у людей
память, – покачала я головой.
– И чего тут смешного? – нахмурилась Ритка.
– А я и не смеюсь. Оперативно сработали. Умеют, когда
хотят. Дай закурить.
– Ты же знаешь…
– Дай закурить. Хуже уже не будет.
Ритка протянула мне пачку сигарет и придвинула пепельницу.
– Ты что, в самом деле… – начала она, но под моим
взглядом лишь покачала головой и отвернулась.
Я успела докурить сигарету и еще раз пробежать глазами статью,
когда услышала по переговорному устройству голос Деда.
– Рита, она пришла? – спросил он сурово.
– Да, Игорь Николаевич, – пискнула Ритка.
– Пусть зайдет.
– Очень тебя прошу… – начала было Ритка, но я махнула
рукой и вошла в кабинет.
Дед, как всегда, готовясь к неприятному разговору, таращился
в окно. Он стоял, сунув руки в карманы брюк, и даже не повернулся, услышав, как
хлопнула дверь. Я его знала слишком хорошо и по напряженной спине, по тому,
как, набычившись, он смотрит вдаль, ничего не видя, поняла: он, что называется,
в бешенстве.
– Привет, – сказала я, поставила сумку с Сашкой на
пол, а сама устроилась в кресле, робко так, на самом краешке, очень надеясь,
что выгляжу вполне сиротливо.
– Газету видела? – спросил он, не поворачиваясь.
– Ага. Ритка показала.
– Ну и что скажешь?
– А чего тут скажешь, чистой воды подстава. И менты в
нужном месте в нужное время, и журналистка весьма кстати с фотографом на пару,
и это в два часа ночи. А утречком эта хрень уже в газете… Позудят немного и
угомонятся. – Я разглядывала свои ногти, пользуясь тем, что Дед меня не
видит. Тут он повернулся, а я приняла покаянный вид, взглянула на грязные
кроссовки и поморщилась, но тут, как говорится, ничего не поделаешь.
– Значит, подстава? – спросил Дед печально, а мне
вдруг ни с того ни с сего стало его жалко. Так иногда бывает, и я знать не
знаю, что с этим делать.
Я молча кивнула, напусти в глаза тихой грусти, и даже
вздохнула, Сашка, кстати, тоже вздохнул, должно быть, переживал из-за меня.
– Ага, – зловеще кивнул Дед. – Значит, ты не
садилась за руль в пьяном виде, не была остановлена сотрудником ГАИ, не
оказывала сопротивления, не была доставлена в отделение и не разбила там окно,
запустив в него стулом. Что ты еще не сделала? – Я воззрилась на потолок,
внезапно решив, что он чем-то необычайно мне интересен. – Прекрати
паясничать! – рявкнул Дед, но особого впечатления на меня это не
произвело, я знала его двадцать с небольшим лет, сначала он заменял мне отца,
потом стал любовником, теперь он мой работодатель. Мне было известно
доподлинно: когда он рычит, это ничего, это можно пережить, куда хуже лютое
молчание.
Дед сгреб газету со стола и сунул ее мне под нос, как будто
я ее не видела.
– У тебя мозги есть? Хоть какие-нибудь? Ты знаешь, как
для меня важно… особенно сейчас… переломный момент… – Далее было совсем
неинтересно.
Конечно, я знала. Год назад в тяжелой борьбе Дед занял это
кресло и намеревался в нем состариться и, подозреваю, умереть на боевом посту,
как генсеки в старые добрые времена. Последние пару месяцев он болезненно
относился к малейшей критике, в общем-то, он ее никогда не любил, a теперь
зеленел лицом, лишь только какой-нибудь придурок позволял себе тявкнуть
вдогонку. Впрочем придурков было не так много, и волноваться ему, по большому
счету, не стоило.
Именно это я и попыталась донести до его сознания
интеллигентно и толково. Но он не внял.
– Ты обязана думать о моем честном имени, –
взвился он и, судя по физиономии, именно так и думал, я имею в виду честное
имя. Признаться, это меня озадачило. Перед журналистами, любимым электоратом и
еще черт знает перед кем мог бы сколько угодно выеживаться, но я-то знаю его
как облупленного. “Он заигрался, – решила я с сожалением. – Сам себе
верит. Ей-богу, верит”, – тяжко вздохнула и сказала:
– Извини.
– Извини? – Его могучая грудь тяжело вздымалась,
глаза сверкали, правда, с рева он перешел на зловещий шепот, что тоже не очень
хорошо, но от шепота хоть уши не закладывает. – Это все, что ты можешь мне
сказать? Да ты хоть понимаешь… – Он вновь повысил голос, а я неожиданно для
себя сказала:
– Пошел ты к черту. – И почувствовала облегчение:
именно это мне уже давно хотелось сказать.
Дед замер с приоткрытым ртом, дернул седой головой, а потом
сцепил челюсти так, что его зубы просто обязаны были раскрошиться.
Я поднялась и направилась к двери, решив, самое время
убраться восвояси. Ближе к вечеру Дед придет в себя, и мы славненько порыдаем
на груди друг друга, простим обоюдные грехи и заживем по-прежнему – ладненько и
складненько.
В два шага он догнал меня, схватил за плечо и с размаха
влепил пощечину. Сашка отчаянно завизжал и, выскочив из сумки, попробовал
ухватить обидчика за ногу.
