— Благоразумный поступок, — повторила Лекси, отвергая саму идею, хотя и признала ее правоту. Сейчас она только посеет смятение в душе Грейс. Какая из нее мать, когда ее собственная жизнь в руинах? Грейс заслуживает лучшего; девочка заслуживает стабильности. Лекси все знала о ненадежных матерях. Рядом с такой матерью ребенок не чувствует себя под защитой.
— Алекса!
Она улыбнулась как можно радостнее. Ей не хотелось больше об этом говорить. Это разбивало ей сердце.
— А у тебя как дела? Ты все-таки пошла на курсы рукоделия?
— Господи, да! — Ева рассмеялась. — Мы с Барбарой нашили столько одеял, что хватит на целый мотель. Когда приедешь…
* * *
Вид с сорок второго этажа в этот дождливый июньский день навевал тоску. Справа высилась башня Спейс-Нидл,
[20]
ее черно-белый диск буквально завис в скучном сером небе.
Джуд стояла у окна, рассматривая свое отражение в стекле. Она старалась казаться спокойной, но у нее это плохо получалось. Ее трясло, словно она выпила десять чашек кофе на голодный желудок. Паника затаилась где-то совсем рядом, Джуд чувствовала, как та подкрадывается, выжидает тенью в уголке, когда бы наброситься. Но она не понимала источника своего страха. Она просто знала, что боится, а началось это с тех пор, как они прочли письмо Лекси.
— Я горжусь вами, Джуд, — произнесла доктор Блум своим необычным ровным голосом. — Нужно много мужества, чтобы снова встретиться лицом к лицу с Лекси.
— Я не встречалась с ней лицом к лицу. По правде говоря, я старалась даже не смотреть на нее.
— Но потом все-таки посмотрели?
Джуд кивнула, нервно кусая ноготь большого пальца и постукивая ногой.
— И что вы увидели?
— Я увидела девушку, убившую мою дочь, и мать моей внучки, и первую любовь моего сына. И девушку, которая когда-то мне очень нравилась. — Джуд почесала щеку. По коже внезапно побежали мурашки. — Что со мной происходит, доктор Блум? Мне кажется, я схожу с ума.
— Ничего подобного. Мне кажется, вы готовы для собрания «Сочувствующих друзей». Оно как раз состоится сегодня. В два.
— Опять разговоры? — Джуд вздохнула, продолжая отбивать ритм ногой, сжимать и разжимать кулаки. — Я не собираюсь идти на собрание убитых горем родителей и говорить о Мии. Разве этим ее вернешь?
— В какой-то мере.
— Так может сказать только человек, который не терял детей. Нет, спасибо.
— Единственный способ исце…
— Господи, помоги… Если вы скажете «исцелиться», я уйду. Нет никакого исцеления, все это полная ерунда. Я до сих пор не могу слушать музыку — никакую. Я до сих пор плачу почти каждый раз, когда принимаю душ. Иногда я кричу в машине. Я говорю со своей дочерью, а она меня не слышит. Ничего не проходит.
— Раньше вы говорили, что для вас все кругом серое.
— Я говорила, что живу в серой массе. В густом тумане.
— И вам казалось, что шел пепельный дождь той ночью, когда умерла Миа?
— Да, а что?
Харриет посмотрела на нее поверх стекол очков. И приняла решение.
— Так вот, если вы по-прежнему окружены серым, то, думаю, вам следует оглядеться. Может быть, сейчас вы разглядите что-то другое. Силуэты. Людей.
Джуд перестала грызть ноготь.
— Что вы имеете в виду?
— Я знаю, что ваша боль не пройдет, Джуд. Но, может быть, вы наконец готовы признать тот факт, что в жизни есть место не одной только боли. Поэтому вы сейчас и ведете себя как изнеженный пудель. Боитесь чувствовать, но это происходит все равно. Вы впустили к себе в дом Лекси. А это огромный шаг, Джуд.
— Я еще почитала Грейс сказку, поиграла с ней в игру, — тихо произнесла Джуд.
— И как вы при этом себя ощущали?
Джуд взглянула на нее.
— Как бабушка. — Глаза ее наполнились слезами, а она этого не заметила. — Я была жестока к Заку. Просто не могла… взглянуть на него без того, чтобы не вспомнить…
— Воспоминания не вредят, Джуд.
— Но только не мне, док. Они меня разрушают.
— Может быть, вам и нужно рассыпаться, чтобы потом собрать себя по кускам.
— Боюсь, я никогда не стану прежней.
— Станете. Вы уже на пути к этому, Джуд.
— Что мне делать теперь?
— Слушайте свое сердце.
Джуд передернулась. Она упорно старалась закрыть на замок свои чувства, и теперь мысль о том, чтобы выпустить их снова, приводила в ужас. Она не знала, сумеет ли. И захочет ли.
До конца часа Джуд пыталась слушать доктора Блум, но в ней снова пробуждалась паника, заглушавшая все, кроме затрудненного дыхания. Что, если она позволит себе снова раскрыться и тогда боль просто поглотит ее? Что, если она потеряет те успехи, которых добилась? Еще совсем недавно Джуд была практически бесполезным, вечно рыдающим существом, не имевшим сил продержаться день без лекарств.
В конце сеанса она что-то сказала доктору Блум — сама не поняла, что — и вышла на улицу.
День показался ей одновременно и ярким, и тусклым. Низко висели облака цвета серого песка. Солнечный свет пробивался кое-где, пока дождь падал такими мелкими каплями, что местные его даже не замечали, только туристы прятались под цветными зонтами. Она постояла на углу под плачущим небом и постаралась вспомнить, куда идти. Ей почему-то показалось, что, куда бы она ни направилась, все равно ошибется.
— С вами все в порядке, мэм? — спросил мальчишка, остановившись рядом. С растрепанными волосами и скейтбордом под мышкой он напомнил ей далекое прошлое — а может быть, близкое, — когда Зак и Миа ходили в младшие классы.
Она бы все отдала, лишь бы побежать сейчас к машине, доехать до парома, а оттуда — домой. Но она не могла. Это была среда.
— Да, — ответила она. — Спасибо. — Она медленно двинулась вперед. Дождь барабанил по голове, его капли попадали в глаза, но Джуд ничего не замечала.
Совсем скоро Джуд оказалась перед входом в галерею матери. В окнах по обе стороны от закрытой двери висели огромные полотна — на одном был традиционный пейзаж, тюльпаны в индейской долине, золотые и красные, под меланхолично черным небом; на втором — натюрморт, ваза с розовыми георгинами. Только при внимательном рассмотрении можно было заметить тончайшие трещинки на старинном фарфоре.
Джуд открыла большую стеклянную дверь и вошла в элегантный вестибюль. Поздоровавшись со швейцаром, она направилась к лифту и поехала на последний этаж.
Лифт открылся в пентхаусе: четыре тысячи квадратных футов светлых мраморных полов, кое-где заставленных французской антикварной мебелью — изысканной, но неудобной. В окна от пола до потолка попадала линия горизонта с силуэтами зданий, бухта Эллиот и, в хорошие дни, гора Рейнир.
