Маша еще долго крутила в голове эту крамольную мысль и так и эдак. И выходило, что, кроме Ильи, мстить за что-либо Ларисе никого и не было. Ну, разве что гипотетическому сумасшедшему писателю…
20 августа 2008 года, среда, ночь
Сквозь веки мешало какое-то яркое свечение, белое пятнышко дрожало и переливалось. Светлячок, догадалась Аня. Она видела таких светящихся жучков в Болгарии, давным-давно они с мамой провели две недели на Солнечном Берегу. По вечерам мириады крошечных фонариков летали над набережной, падали на тротуар из светлого песчаника.
Фонарик метался влево-вправо под ресницами, пока Аня не смахнула его, быстро открыв глаза. И тут же в испуге закрыла их снова.
Рядом с ее кроватью, сгорбившись, сидела на стуле худощавая женщина, поставив локти на колени и упершись лбом в стиснутые ладони. Голова ее слегка тряслась, словно женщина кивала сама себе. Пышные волосы, свисающие на лицо, почти скрывали от Ани ее профиль. Лишь длинная серьга с прозрачным камнем ярко бликовала, отражая свет ночника за Аниной кроватью. Вот это что, никакой не светлячок. Бриллиант, наверное, подумала Аня. Хотя бриллиантов такой величины ей видеть не доводилось, но блеск камня, рассыпающиеся от него блики говорили сами за себя…
В голове все как-то плыло и звенело. Движения глазных яблок давались с трудом, словно под веки насыпали мелкой пыли. Жалюзи плотно задвинуты, но почему-то понятно, что уже ночь, – то ли из-за необычной тишины, то ли потому, что сквозь жалюзи не пробивается ни лучика.
Болело правое бедро. Аня осторожно попыталась дотронуться до больного места пальцами – они нащупали только приклеенную пластырем заплатку. Салфетка из какой-то странной рыхлой бумаги, поняла Аня.
Вдруг женщина резко вздрогнула и подняла голову. Обхватила горло рукой, выпрямилась, потом посмотрела на Аню. Та поспешно прикрыла ресницы – почему-то не хотелось, чтобы женщина догадалась, что она уже не спит. Запомнилось узкое лицо с острым подбородком и темными провалами глазниц – похожа на врубелевскую Царевну Лебедь, только старше, подумала Аня. Это была ее любимая картина – печальная царевна в вихре лиловых, белых, серых красок…
Женщина несколько секунд всматривалась в ее лицо. Аня ощущала напряженный взгляд на своем лице и почти не дышала.
Кто эта странная женщина? На врача не похожа: в черном строгом костюме, не в больничной униформе. Да и с чего бы это врач сидел тут ночью? Ведь с ней все в порядке, только, похоже, сделали анализ, о котором говорил Павел. Правда, он говорил, что больно не будет и уже вечером ее пустят к маме. Наверное, что-то пошло не так. Отчего все так плывет и звенит?
Женщина все еще напряженно смотрела на Анино лицо, потом снова уронила лоб на сцепленные ладони. Аня полежала еще какое-то время. И вдруг услышала странные звуки – женщина не то сморкалась, не то всхлипывала. Плачет, с ужасом догадалась Аня. Она затаилась под своим одеялом.
Женщина достала из кармана платок, промокнула глаза, тихо высморкалась. Медленно открылась дверь, и в нее просунулся незнакомый мужчина – высокий, плотный, с лысой или бритой головой. На фоне неяркого света, падавшего из коридора, он казался широкой темной тенью. Удивительно легко для своих габаритов он на цыпочках подошел к женщине, обхватил ее за плечи, что-то прошептал на ухо. Она молча мелко закивала.
Мужчина выпрямился, подошел к постели вплотную, наклонился над Аней. Она замерла, стараясь не жмуриться, чтобы не выдать себя. Мужчина тоже долго смотрел на нее, затем выпрямился, тихо поднял женщину со стула и вывел из палаты…
Ничего себе, расслабилась Аня. Что за дела? Может, ей во время исследования стало хуже и поэтому приставили эту странную женщину? Почему тогда не медсестру?
Она попробовала пошевелить ногами – правое бедро заболело сильнее. Кое-как повернулась на левый бок. Стало ужасно жалко себя: где мама, она бы сейчас пришла, пожалела, спросила бы: доченька, где болит? Вспомнила, как мама всегда старалась развлечь ее в болезни. Покупала игрушки, приносила что-нибудь диковинное – небывалый фрукт или огромную конфету. Аня хрипло кашляла, протягивала из-под одеяла слабую руку.
Мама садилась рядом, обнимала, клала прохладную ладонь на потный лоб…
Аня хотела было поплакать, но вспомнила, что маме, наверное, сейчас еще хуже, она больна по-настоящему, лежит в реанимации. Нечего ныть, сказала сама себе, ведь ты сдавала анализы для того, чтобы помочь ей, подумаешь, болит немного. «У кошки боли, у собаки боли, а у Анечки заживи», – вспомнилась присказка бабушки, которую повторяла и мать, когда Аня прибегала с ободранной коленкой или порезанным пальцем. «Нужно дождаться утра, тогда уж точно потребую, чтобы меня пустили к ней, хватит из меня делать больную!» И с этой мыслью Аня провалилась в сон.
20 августа 2008 года, среда, утро
В аэропорту Анталии Маша решила не заходить в полицейский участок – во-первых, слишком рано, полицейские, скорее всего, еще в полусне – о чем разговаривать? А во-вторых, лучше появиться здесь с Ларисой, во избежание недоразумений и ради экономии времени. Она взяла такси и полетела в Белек, подгоняя таксиста, который и без того вел машину как Шумахер – опасно маневрировал, шел на двойной обгон, съезжал на обочины, поднимая хвосты пыли.
За окном мелькали выжженные солнцем поля с остьем убранной кукурузы, перелески, бедняцкие халупы, возле которых копошились дети одетые в цветное рванье. Вот тебе и туристический рай, думала Маша, все как везде в мире: роскошь городов и автострад – и нищета людей, зарабатывающих на хлеб тяжким трудом.
Белек оказался просто городом сплошных отелей среди негустого леса, отвоеванного у болот турбизнесом. Возле отелей росли роскошные цветы и выгоревшие на солнце невысокие пальмы. На ресепшне она узнала, что «госпожа Сывырсыва» живет в 712-м номере, поднялась на лифте на седьмой этаж. Дверь номера оказалась заперта.
– Ничего, подождем, – сама себе сказала Маша. И уселась на мягкую скамейку в холле, раскрыв книжку, прихваченную в дорогу.
Лариса появилась через час. Точнее, Маша не сразу узнала в изможденной растрепанной женщине с серым лицом свою подружку, когда та вышла из лифта.
– Ларка! – Она подскочила к Ларисе, обняла. Под ладонью как-то нелепо торчали ребра, Лариса мелко дрожала. Слепо вглядевшись в лицо подруги, она тихо заплакала. – Боже, да ты вообще не ешь тут, что ли! – возмущенно закричала Маша. – Ты что, помирать собралась?
– Манечка, Маша, – только повторяла та. – Ты не представляешь, не представляешь…
– Да все я представляю, не плачь, – командовала Маша, втаскивая свою сумку и обвисшую на ее руке Ларису в номер. – Все будет о’кей. Разберемся. Не бывает безвыходных положений. Найдем мы ее, что ты! Ты откуда идешь-то?
– Я… Не знаю, я так ходила по берегу, далеко… – Лариса беспомощно оглянулась. – А ты давно ждешь?
– Да нет, с час, не больше.
– Я была вчера и в полиции, и в консульстве, – наконец совладав с собой, стала рассказывать Лариса. – Ничего, представляешь! Ребенок как в воду канул. Отдала фото. Один старик, он в аэропорту работает, сказал, что видел ее в субботу. С двумя высокими мужчинами в костюмах с галстуками. И все. Вот, отдал линзу от ее очков. – Она достала из кармана кусок стекла, крепко сжала его в руке. – Она разбила очки, а старик нашел. Все, что осталось от Ани… – И она снова беззвучно заплакала, не вытирая слез.
