451° по Фаренгейту — температура, при которой воспламеняется
и горит бумага.
ДОНУ КОНГДОНУ С БЛАГОДАРНОСТЬЮ
Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперёк.
Хуан Рамон Хименес
Предисловие к изданию романа «451 градус по Фаренгейту»,
1966 год
С девяти лет и до подросткового возраста я проводил по
крайней мере два дня в неделю в городской библиотеке в Уокигане (штат
Иллинойс). А летними месяцами вряд ли был день, когда меня нельзя было найти
там, прячущимся за полками, вдыхающим запах книг, словно заморских специй,
пьянеющим от них ещё до чтения.
Позже, молодым писателем, я обнаружил, что лучший способ
вдохновиться — это пойти в библиотеку Лос Анджелеса и бродить по ней,
вытаскивая книги с полок, читать — строчку здесь, абзац там, выхватывая, пожирая,
двигаться дальше и затем внезапно писать на первом попавшемся кусочке бумаги.
Часто я стоял часами за столами-картотеками, царапая на этих клочках бумаги (их
постоянно держали в библиотеке для записок исследователей), боясь прерваться и
пойти домой, пока мной владело это возбуждение.
Тогда я ел, пил и спал с книгами — всех видов и размеров,
цветов и стран: Это проявилось позже в том, что когда Гитлер сжигал книги, я
переживал это так же остро как и, простите меня, когда он убивал людей, потому
что за всю долгую историю человечества они были одной плоти. Разум ли, тело ли,
кинутые в печь — это грех, и я носил это в себе, проходя мимо бесчисленных
дверей пожарных станций, похлопывая служебных собак, любуясь своим длинным
отражением в латунных шестах, по которым пожарники съезжают вниз. И я часто
проходил мимо пожарных станций, идя и возвращаясь из библиотеки, днями и
ночами, в Иллинойсе, мальчиком.
Среди записок о моей жизни я обнаружил множество страниц с
описанием красных машин и пожарных, грохочущих ботинками. И я вспоминаю одну
ночь, когда я услышал пронзительный крик из комнаты в доме моей бабушки, я
прибежал в ту комнату, распахнул дверь, чтобы заглянуть вовнутрь и закричал
сам.
Потому что там, карабкаясь по стене, находился светящийся
монстр. Он рос у меня на глазах. Он издавал мощный рёвущий звук, словно из печи
и казался фантастически живым, когда он питался обоями и пожирал потолок.
Это был, конечно, огонь. Но он казался ослепительным зверем,
и я никогда не забуду его и то как он заворожил меня, прежде чем мы убежали,
чтобы наполнить ведро и убить его насмерть.
Наверное эти воспоминания — о тысячах ночей в дружелюбной,
тёплой, огромной темноте, с лужами зелёного света ламп, в библиотеках, и
пожарных станциях, и злобном огне, посетившем наш дом собственной персоной,
соединившись позже со знанием о новых несгораемых материалах, послужили тому,
чтобы «451 градус по Фаренгейту» вырос из записок в абзацы, из абзацев в
повесть:
«451 градус по Фаренгейту» был полностью написан в здании
библиотеки Лос-Анджелеса, на платной пишущей машинке, которой я был вынужден
скармливать десять центов каждые полчаса. Я писал в комнате, полной студентов, которые
не знали, что я там делал, точно так же как я не знал что они там делали.
Наверное, какой-то другой писатель работал в этой комнате. Мне нравиться так
думать. Есть ли лучшее место для работы, нежели глубины библиотеки?
Но вот я ухожу, и передаю Вас в руки самого себя, под именем
Монтэг, в другой год, с кошмаром, с книгой, зажатой в руке, и книгой спрятанной
в голове. Пожалуйста, пройдите с ним небольшой путь.
Часть 1
Очаг и саламандра
Жечь было наслаждением. Какое-то особое наслаждение видеть,
как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник
брандспойта зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю
керосина, кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижёра,
исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные,
обуглившиеся страницы истории. Символический шлем, украшенный цифрой 451, низко
надвинут на лоб, глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том, что должно
сейчас произойти: он нажимает воспламенитель — и огонь жадно бросается на дом,
окрашивая вечернее небо в багрово-жёлто-чёрные тона. Он шагает в рое
огненно-красных светляков, и больше всего ему хочется сделать сейчас то, чем он
так часто забавлялся в детстве, — сунуть в огонь прутик с леденцом, пока книги,
как голуби, шелестя крыльями-страницами, умирают на крыльце и на лужайке перед
домом, они взлетают в огненном вихре, и чёрный от копоти ветер уносит их прочь.
Жёсткая улыбка застыла на лице Монтэга, улыбка-гримаса,
которая появляется на губах у человека, когда его вдруг опалит огнём и он
стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения.
Он знал, что, вернувшись в пожарное депо, он, менестрель
огня, взглянув в зеркало, дружески подмигнёт своему обожжённому, измазанному
сажей лицу. И позже в темноте, уже засыпая, он всё ещё будет чувствовать на
губах застывшую судорожную улыбку. Она никогда не покидала его лица, никогда,
сколько он себя помнит.
Он тщательно вытер и повесил на гвоздь чёрный блестящий
шлем, аккуратно повесил рядом брезентовую куртку, с наслаждением вымылся под
сильной струёй душа и, насвистывая, сунув руки в карманы, пересёк площадку
верхнего этажа пожарной станции и скользнул в люк. В последнюю секунду, когда
катастрофа уже казалась неизбежной, он выдернул руки из карманов, обхватил
блестящий бронзовый шест и со скрипом затормозил за миг до того, как его ноги
коснулись цементного пола нижнего этажа.
Выйдя на пустынную ночную улицу, он направился к метро.
Бесшумный пневматический поезд поглотил его, пролетел, как челнок, по хорошо
смазанной трубе подземного туннеля и вместе с сильной струёй тёплого воздуха
выбросил на выложенный жёлтыми плитками эскалатор, ведущий на поверхность в
одном из пригородов.
Насвистывая, Монтэг поднялся на эскалаторе навстречу ночной
тишине. Не думая ни о чём, во всяком случае, ни о чём в особенности, он дошёл
до поворота. Но ещё раньше, чем выйти на угол, он вдруг замедлил шаги, как
будто ветер, налетев откуда-то, ударил ему в лицо или кто-то окликнул его по
имени.
Уже несколько раз, приближаясь вечером к повороту, за
которым освещённый звёздами тротуар вёл к его дому, он испытывал это странное
чувство. Ему казалось, что за мгновение до того, как ему повернуть, за углом
кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух шагах,
кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг превратился в
тень и пропустил его сквозь себя.
