Может быть, его ноздри улавливали слабый аромат, может быть,
кожей лица и рук он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того
места, где стоял кто-то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это
было невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты
пустынного тротуара. Только однажды ему показалось, будто чья-то тень мелькнула
через лужайку, но всё исчезло, прежде чем он смог вглядеться или произнести
хоть слово.
Сегодня же у поворота он так замедлил шаги, что почти
остановился. Мысленно он уже был за углом — и уловил слабый шорох. Чьё-то
дыхание? Или движение воздуха, вызванное присутствием кого-то, кто очень тихо
стоял и ждал?
Он завернул за угол.
По залитому лунным светом тротуару ветер гнал осенние
листья, и казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а
скользит над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она
смотрела, как носки её туфель задевают кружащуюся листву. Её тонкое матовой
белизны лицо светилось ласковым, неутолимым любопытством. Оно выражало лёгкое
удивление. Тёмные глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не
могло от них ускользнуть. На ней было белое платье, оно шелестело. Монтэгу
чудилось, что он слышит каждое движение её рук в такт шагам, что он услышал
даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук — светлый трепет её лица, когда,
подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют её от
мужчины, стоящего посреди тротуара.
Ветви над их головами, шурша, роняли сухой дождь листьев.
Девушка остановилась. Казалось, она готова была отпрянуть назад, но вместо того
она пристально поглядела на Монтэга, и её тёмные, лучистые, живые глаза так
просияли, как будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее. Но он знал, что
его губы произнесли лишь простое приветствие. Потом, видя, что девушка, как
заворожённая, смотрит на изображение саламандры, на рукаве его тужурки и на
диск с фениксом, приколотый к груди, он заговорил:
— Вы, очевидно, наша новая соседка?
— А вы, должно быть… — она наконец оторвала глаза от эмблем
его профессии, — пожарник? — Голос её замер.
— Как вы странно это сказали.
— Я… я догадалась бы даже с закрытыми глазами, — тихо
проговорила она.
— Запах керосина, да? Моя жена всегда на это жалуется. — Он
засмеялся. Дочиста его ни за что не отмоешь.
— Да. Не отмоешь, — промолвила она, и в голосе её прозвучал
страх.
Монтэгу казалось, будто она кружится вокруг него, вертит его
во все стороны, легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она не
двигалась с места.
— Запах керосина, — сказал он, чтобы прервать затянувшееся
молчание. — А для меня он всё равно, что духи.
— Неужели правда?
— Конечно. Почему бы и нет?
Она подумала, прежде чем ответить:
— Не знаю. — Потом она оглянулась назад, туда, где были их
дома. — Можно, я пойду с вами? Меня зовут Кларисса Маклеллан.
— Кларисса… А меня — Гай Монтэг. Ну что ж, идёмте. А что вы
тут делаете одна и так поздно? Сколько вам лет?
Тёплой ветреной ночью они шли по серебряному от луны
тротуару, и Монтэгу чудилось, будто вокруг веет тончайшим ароматом свежих
абрикосов и земляники. Он оглянулся и понял, что это невозможно — ведь на дворе
осень.
Нет, ничего этого не было. Была только девушка, идущая
рядом, и в лунном свете лицо её сияло, как снег. Он знал, что сейчас она
обдумывает его вопросы, соображает, как лучше ответить на них.
— Ну вот, — сказала она, — мне семнадцать лет, и я
помешанная. Мой дядя утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому. Он
говорит: если спросят, сколько тебе лет, отвечай, что тебе семнадцать и что ты
сумасшедшая. Хорошо гулять ночью, правда? Я люблю смотреть на вещи, вдыхать их
запах, и бывает, что я брожу вот так всю ночь напролёт и встречаю восход солнца.
Некоторое время они шли молча. Потом она сказала задумчиво:
— Знаете, я совсем вас не боюсь.
— А почему вы должны меня бояться? — удивлённо спросил он.
— Многие боятся вас. Я хочу сказать, боятся пожарников. Но
ведь вы, в конце концов, такой же человек…
В её глазах, как в двух блестящих капельках прозрачной воды,
он увидел своё отражение, тёмное и крохотное, но до мельчайших подробностей
точное — даже складки у рта, — как будто её глаза были двумя волшебными
кусочками лилового янтаря, навеки заключившими в себе его образ. Её лицо,
обращённое теперь к нему, казалось хрупким, матово-белым кристаллом, светящимся
изнутри ровным, немеркнущим светом. То был не электрический свет, пронзительный
и резкий, а странно успокаивающее, мягкое мерцание свечи. Как-то раз, когда он
был ребёнком, погасло электричество, и его мать отыскала и зажгла последнюю
свечу. Этот короткий час, пока горела свеча, был часом чудесных открытий: мир
изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось вокруг них.
Мать и сын сидели вдвоём, странно преображённые, искренне желая, чтобы
электричество не включалось как можно дольше. Вдруг Кларисса сказала:
— Можно спросить вас?.. Вы давно работаете пожарником?
— С тех пор как мне исполнилось двадцать. Вот уже десять
лет.
— А вы когда-нибудь читаете книги, которые сжигаете?
Он рассмеялся.
— Это карается законом.
— Да-а… Конечно.
— Это неплохая работа. В понедельник жечь книги Эдны Миллей,
в среду — Уитмена, в пятницу — Фолкнера. Сжигать в пепел, затем сжечь даже
пепел. Таков наш профессиональный девиз.
Они прошли ещё немного. Вдруг девушка спросила:
— Правда ли, что когда-то, давно, пожарники тушили пожары, а
не разжигали их?
— Нет. Дома всегда были несгораемыми. Поверьте моему слову.
— Странно. Я слыхала, что было время, когда дома загорались
сами собой, от какой-нибудь неосторожности. И тогда пожарные были нужны, чтобы
тушить огонь.
Он рассмеялся. Девушка быстро вскинула на него глаза.
— Почему вы смеётесь?
— Не знаю. — Он снова засмеялся, но вдруг умолк. — А что?
— Вы смеётесь, хотя я не сказала ничего смешного. И вы на
всё отвечаете сразу. Вы совсем не задумываетесь над тем, что я спросила.
Монтэг остановился.
— А вы и правда очень странная, — сказал он, разглядывая её.
— У вас как будто совсем нет уважения к собеседнику!
