В комнате было холодно, но Монтэг чувствовал, что
задыхается.
Однако он не поднял штор и не открыл балконной двери — он не
хотел, чтобы сюда заглянула луна. С обречённостью человека, который в ближайший
же час должен погибнуть от удушья, он ощупью направился к своей раскрытой,
одинокой и холодной постели.
За мгновение до того, как его нога наткнулась на предмет,
лежавший на полу, он уже знал, что так будет. Это чувство отчасти было похоже
на то, которое он испытал, когда завернул за угол и чуть не налетел на девушку,
шедшую ему навстречу. Его нога, вызвав своим движением колебание воздуха,
получила отражённый сигнал о препятствии на пути и почти в ту же секунду
ударилась обо что-то. Какой-то предмет с глухим стуком отлетел в темноту.
Монтэг резко выпрямился и прислушался к дыханию той, что
лежала на постели в кромешном мраке комнаты: дыхание было слабым, чуть
заметным, в нём едва угадывалась жизнь — от него мог бы затрепетать лишь
крохотный листок, пушинка, один-единственный волосок.
Он всё ещё не хотел впустить в комнату свет с улицы. Вынув
зажигалку, он нащупал саламандру, выгравированную на серебряном диске, нажал…
Два лунных камня глядели на него при слабом свете прикрытого
рукой огонька, два лунных камня, лежащих на дне прозрачного ручья, — над ними,
не задевая их, мерно текли воды жизни. — Милдред!
Её лицо было, как остров, покрытый снегом, если дождь
прольётся над ним, оно не ощутит дождя, если тучи бросят на него свою вечно
движущуюся тень, оно не почувствует тени. Недвижность, немота… Только жужжание
ос-втулок, плотно закрывающих уши Милдред, только остекленевший взор и слабое
дыхание, чуть колеблющее крылья ноздрей — вдох и выдох, вдох и выдох, — и
полная безучастность к тому, что в любую минуту даже и это может прекратиться
навсегда.
Предмет, который Монтэг задел ногой, тускло светился на полу
возле кровати — маленький хрустальный флакончик, в котором ещё утром было
тридцать снотворных таблеток. Теперь он лежал открытый и пустой, слабо
поблёскивая при свете крошечного огонька зажигалки.
Вдруг небо над домом заскрежетало. Раздался оглушительный
треск, как будто две гигантские руки разорвали вдоль кромки десять тысяч миль
чёрного холста. Монтэга словно раскололо надвое, словно ему рассекли грудь и
разворотили зияющую рану. Над домом пронеслись ракетные бомбардировщики —
первый, второй, первый, второй, первый, второй. Шесть, девять, двенадцать —
один за другим, один за другим, сотрясая воздух оглушительным рёвом. Монтэг
открыл рот, и звук ворвался в него сквозь его оскаленные зубы. Дом сотрясался.
Огонёк зажигалки погас. Лунные камни растаяли в темноте. Рука рванулась к
телефону.
Бомбардировщики пролетели. Его губы, дрогнув, коснулись
телефонной трубки:
— Больницу неотложной помощи.
Шёпот, полный ужаса…
Ему казалось, что от рёва чёрных бомбардировщиков звёзды
превратились в пыль и завтра утром земля будет вся осыпана этой пылью, словно
диковинным снегом.
Эта нелепая мысль не покидала его, пока он стоял в темноте
возле телефона, дрожа всем телом, беззвучно шевеля губами.
Они привезли с собой машину. Вернее, машин было две. Одна
пробиралась в желудок, как чёрная кобра на дно заброшенного колодца в поисках
застоявшейся воды и загнившего прошлого. Она пила зелёную жижу, всасывала её и
выбрасывала вон. Могла ли она выпить всю темноту? Или весь яд, скопившийся там
за долгие годы? Она пила молча, по временам захлёбываясь, издавая странные
чмокающие звуки, как будто шарила там на дне, что-то выискивая. У машины был
глаз. Обслуживающий её человек с бесстрастным лицом мог, надев оптический шлем,
заглянуть в душу пациента и рассказать о том, что видит глаз машины. Но человек
молчал. Он смотрел, но не видел того, что видит глаз. Вся эта процедура
напоминала рытьё канавы в саду. Женщина, лежащая на постели, была всего лишь
твёрдой мраморной породой, на которую наткнулась лопата. Ройте же дальше,
запускайте бур поглубже, высасывайте пустоту, если только может её высосать эта
подрагивающая, причмокивающая змея!
Санитар стоял и курил, наблюдая за работой машины.
Вторая машина тоже работала. Обслуживаемая вторым, таким же
бесстрастным человеком в красновато-коричневом комбинезоне, она выкачивала
кровь из тела и заменяла её свежей кровью и свежей плазмой.
— Приходится очищать их сразу двумя способами, — заметил
санитар, стоя над неподвижной женщиной. — Желудок — это ещё не всё, надо
очистить кровь. Оставьте эту дрянь в крови, кровь, как молотком, ударит в мозг
— этак тысячи две ударов, и готово! Мозг сдаётся, просто перестаёт работать.
— Замолчите! — вдруг крикнул Монтэг.
— Я только хотел объяснить, — ответил санитар.
— Вы что, уже кончили? — спросил Монтэг.
Они бережно укладывали в ящики свои машины.
— Да, кончили. — Их нисколько не тронул его гнев. Они стояли
и курили, дым вился, лез им в нос и глаза, но ни один из санитаров ни разу не
моргнул и не поморщился. — Это стоит пятьдесят долларов.
— Почему вы мне не скажете, будет ли она здорова?
— Конечно, будет. Вся дрянь теперь вот здесь, в ящиках. Она
больше ей не опасна. Я же говорил вам — выкачивается старая кровь, вливается
новая, и всё в порядке.
— Но ведь вы — не врачи! Почему не прислали врача?
— Врача-а! — сигарета подпрыгнула в губах у санитара. — У
нас бывает по девять-десять таких вызовов в ночь. За последние годы они так
участились, пришлось сконструировать специальную машину. Нового в ней, правда,
только оптическая линза, остальное давно известно. Врач тут не нужен. Двое
техников, и через полчаса всё кончено. Однако надо идти, — они направились к
выходу. — Только что получили по радио новый вызов. В десяти кварталах отсюда
ещё кто-то проглотил всю коробочку со снотворным. Если опять понадобимся,
звоните. А ей теперь нужен только покой. Мы ввели ей тонизирующее средство.
Проснётся очень голодная. Пока!
И люди с сигаретами в тонких, плотно сжатых губах, люди с
холодным, как у гадюки, взглядом, захватив с собой машины и шланг, захватив
ящик с жидкой меланхолией и тёмной густой массой, не имеющей названия, покинули
комнату.
Монтэг тяжело опустился на стул и вгляделся в лежащую перед
ним женщину. Теперь её лицо было спокойно, глаза закрыты, протянув руку, он
ощутил на ладони теплоту её дыхания.
— Милдред, — выговорил он наконец.
«Нас слишком много, — думал он. — Нас миллиарды, и это
слишком много. Никто не знает друг друга. Приходят чужие и насильничают над
тобой. Чужие вырывают у тебя сердце, высасывают кровь. Боже мой, кто были эти
люди? Я их в жизни никогда не видел».
