— Послушайте, что я вам скажу, — ответил Грэнджер, беря его
под руку, он шагал теперь рядом, помогая Монтэгу пробираться сквозь заросли
кустарника. — Когда я был ещё мальчиком, умер мой дед, он был скульптором. Он
был очень добрый человек, очень любил людей, это он помог очистить наш город от
трущоб. Нам, детям, он мастерил игрушки, за свою жизнь, он, наверно, создал
миллион разных вещей. Руки его всегда были чем-то заняты. И вот когда он умер,
я вдруг понял, что плачу не о нём, а о тех вещах, которые он делал. Я плакал
потому, что знал: ничего этого больше не будет, дедушка уже не сможет вырезать
фигурки из дерева, разводить с нами голубей на заднем дворе, играть на скрипке
или рассказывать нам смешные истории — никто не умел так их рассказывать, как
он. Он был частью нас самих, и когда он умер, всё это ушло из нашей жизни: не
осталось никого, кто мог бы делать это так, как делал он. Он был особенный, ни
на кого не похожий. Очень нужный для жизни человек. Я так и не примирился с его
смертью. Я и теперь часто думаю, каких прекрасных творений искусства лишился
мир из-за его смерти, сколько забавных историй осталось не рассказано, сколько
голубей, вернувшись домой, не ощутят уже ласкового прикосновения его рук. Он
переделывал облик мира. Он дарил миру новое. В ту ночь, когда он умер, мир
обеднел на десять миллионов прекрасных поступков.
Монтэг шёл молча.
— Милли, Милли, — прошептал он, — Милли.
— Что вы сказали?
— Моя жена… Милли… Бедная, бедная Милли. Я ничего не могу
вспомнить… Думаю о её руках, но не вижу, чтобы они делали что-нибудь. Они висят
вдоль её тела, как плети, или лежат на коленях, или держат сигарету. Это всё,
что они умели делать.
Монтэг обернулся и взглянул назад.
Что ты дал городу, Монтэг?
Пепел.
Что давали люди друг другу?
Ничего.
Грэнджер стоял рядом с Монтэгом и смотрел в сторону города.
— Мой дед говорил: «Каждый должен что-то оставить после
себя. Сына, или книгу, или картину, выстроенный тобой дом или хотя бы
возведённую из кирпича стену, или сшитую тобой пару башмаков, или сад,
посаженный твоими руками. Что-то, чего при жизни касались твои пальцы, в чём
после смерти найдёт прибежище твоя душа. Люди будут смотреть на взращённое
тобою дерево или цветок, и в эту минуту ты будешь жив». Мой дед говорил: «Не
важно, что именно ты делаешь, важно, чтобы всё, к чему ты прикасаешься, меняло
форму, становилось не таким, как раньше, чтобы в нём оставалась частица тебя
самого. В этом разница между человеком, просто стригущим траву на лужайке, и
настоящим садовником, — говорил мне дед. — Первый пройдёт, и его как не бывало,
но садовник будет жить не одно поколение».
Грэнджер сжал локоть Монтэга.
— Однажды, лет пятьдесят назад, мой дед показал мне
несколько фильмов о реактивных снарядах Фау-2, — продолжал он. — Вам
когда-нибудь приходилось с расстояния в двести миль видеть грибовидное облако,
что образуется от взрыва атомной бомбы? Это ничто, пустяк. Для лежащей вокруг
дикой пустыни — это всё равно что булавочный укол. Мой дед раз десять провертел
этот фильм, а потом сказал: он надеется, что наступит день, когда города шире
раздвинут свои стены и впустят к себе леса, поля и дикую природу. Люди не
должны забывать, сказал он, что на земле им отведено очень небольшое место, что
они живут в окружении природы, которая легко может взять обратно всё, что дала
человеку. Ей ничего не стоит смести нас с лица земли своим дыханием или
затопить нас водами океана — просто чтобы ещё раз напомнить человеку, что он не
так всемогущ, как думает. Мой дед говорил: если мы не будем постоянно ощущать
её рядом с собой в ночи, мы позабудем, какой она может быть грозной и
могущественной. И тогда в один прекрасный день она придёт и поглотит нас.
Понимаете?
Грэнджер повернулся к Монтэгу.
— Дед мой умер много лет тому назад, но если вы откроете мою
черепную коробку и вглядитесь в извилины моего мозга, вы найдёте там отпечатки
его пальцев. Он коснулся меня рукой. Он был скульптором, я уже говорил вам.
«Ненавижу римлянина по имени Статус Кво, — сказал он мне однажды. — Шире открой
глаза, живи так жадно, как будто через десять секунд умрёшь. Старайся увидеть
мир. Он прекрасней любой мечты, созданной на фабрике и оплаченной деньгами. Не
проси гарантий, не ищи покоя — такого зверя нет на свете. А если есть, так он
сродни обезьяне-ленивцу, которая день-деньской висит на дереве головою вниз и
всю свою жизнь проводит в спячке. К чёрту! — говорил он. — Тряхни посильнее
дерево, пусть эта ленивая скотина треснется задницей об землю!»
— Смотрите! — воскликнул вдруг Монтэг. В это мгновенье
началась и окончилась война. Впоследствии никто из стоявших рядом с Монтэгом не
мог сказать, что именно они видели и видели ли хоть что-нибудь. Мимолётная
вспышка света на чёрном небе, чуть уловимое движение… За этот кратчайший миг
там, наверху, на высоте десяти, пяти, одной мили пронеслись, должно быть,
реактивные самолёты, словно горсть зерна, брошенная гигантской рукой сеятеля, и
тотчас же с ужасающей быстротой, и вместе с тем так медленно, бомбы стали
падать на пробуждающийся ото сна город. В сущности, бомбардировка закончилась,
как только самолёты, мчась со скоростью пять тысяч миль в час, приблизились к
цели и приборы предупредили о ней пилотов. И столь же молниеносно, как взмах
серпа, окончилась война. Она окончилась в тот момент, когда пилоты нажали
рычаги бомбосбрасывателей. А за последующие три секунды, всего три секунды,
пока бомбы не упали на цель, вражеские самолёты уже прорезали всё обозримое
пространство и ушли за горизонт, невидимые, как невидима пуля в бешеной
быстроте своего полёта, и не знакомый с огнестрельным оружием дикарь не верит в
неё, ибо её не видит, но сердце его уже пробито, тело, как подкошенное, падает
на землю, кровь вырвалась из жил, мозг тщетно пытается задержать последние
обрывки дорогих воспоминаний и, не успев даже понять, что случилось, умирает.
Да, в это трудно было поверить. То был один-единственный
мгновенный жест. Но Монтэг видел этот взмах железного кулака, занесённого над
далёким городом, он знал, что сейчас последует рёв самолётов, который, когда
уже всё свершилось, внятно скажет: разрушай, не оставляй камня на камне,
погибни. Умри.
На какое-то мгновенье Монтэг задержал бомбы в воздухе,
задержал их протестом разума, беспомощно поднятыми вверх руками. «Бегите! —
кричал он Фаберу. — Бегите! — кричал он Клариссе. — Беги, беги!» — взывал он к
Милдред. И тут же вспомнил: Кларисса умерла, а Фабер покинул город, где-то по
долине меж гор мчится сейчас пятичасовой автобус, держа путь из одного объекта
разрушения в другой. Разрушение ещё не наступило, оно ещё висит в воздухе, но
оно неизбежно. Не успеет автобус пройти ещё пятидесяти ярдов по дороге, как
место его назначения перестанет существовать, а место отправления из огромной
столицы превратится в гигантскую кучу мусора. А Милдред?.. Беги, беги!
