В какую-то долю секунды, пока бомбы ещё висели в воздухе, на
расстоянии ярда, фута, дюйма от крыши отеля, в одной из комнат он увидел
Милдред. Он видел, как, подавшись вперёд, она всматривалась в мерцающие стены,
с которых не умолкая говорили с ней «родственники». Они тараторили и болтали,
называли её по имени, улыбались ей, но ничего не говорили о бомбе, которая
повисла над её головой, — вот уже только полдюйма, вот уже только четверть
дюйма отделяют смертоносный снаряд от крыши отеля. Милдред впилась взглядом в
стены, словно там была разгадка её тревожных бессонных ночей. Она жадно
тянулась к ним, словно хотела броситься в этот водоворот красок и движения,
нырнуть в него, окунуться, утонуть в его призрачном веселье.
Упала первая бомба.
— Милдред!
Быть может — но узнает ли кто об этом? — быть может,
огромные радио- и телевизионные станции с их бездной красок, света и пустой
болтовни первыми исчезли с лица земли?
Монтэг, бросившийся плашмя на землю, увидел, почувствовал —
или ему почудилось, что он видит, чувствует, — как в комнате Милдред вдруг
погасли стены, как они из волшебной призмы превратились в простое зеркало, он
услышал крик Милдред, ибо в миллионную долю той секунды, что ей осталось жить,
она увидела на стенах своё лицо, лицо, ужасающее своей пустотой, одно в пустой
комнате, пожирающее глазами самоё себя. Она поняла наконец, что это её
собственное лицо, что это она сама, и быстро взглянула на потолок, и в тот же
миг всё здание отеля обрушилось на неё и вместе с сотнями тонн кирпича, металла,
штукатурки, дерева увлекло её вниз, на головы других людей, а потом всё ниже и
ниже по этажам, до самого подвала, и там, внизу, мощный взрыв бессмысленно и
нелепо по кончил с ними раз и навсегда.
— Вспомнил! — Монтэг прильнул к земле. — Вспомнил! Чикаго!
Это было в Чикаго много лет назад. Милли и я. Вот где мы встретились! Теперь
помню. В Чикаго. Много лет назад.
Сильный взрыв потряс воздух. Воздушная волна прокатилась над
рекой, опрокинула людей, словно костяшки домино, водяным смерчем прошлась по
реке, взметнула чёрный столб пыли и, застонав в деревьях, пронеслась дальше, на
юг. Монтэг ещё теснее прижался к земле, словно хотел врасти в неё, и плотно
зажмурил глаза. Только раз он приоткрыл их и в это мгновенье увидел, как город
поднялся на воздух. Казалось, бомбы и город поменялись местами. Ещё одно
невероятное мгновенье — новый и неузнаваемый, с неправдоподобно высокими
зданиями, о каких не мечтал ни один строитель, зданиями, сотканными из брызг
раздроблённого цемента, из блёсток разорванного в клочки металла, в путанице
обломков, с переместившимися окнами и дверями, фундаментом и крышами, сверкая
яркими красками, как водопад, который взметнулся вверх, вместо того чтобы
свергнуться вниз, как фантастическая фреска, город замер в воздухе, а затем
рассыпался и исчез.
Спустя несколько секунд грохот далёкого взрыва принёс
Монтэгу весть о гибели города.
Монтэг лежал на земле. Мелкая цементная пыль засыпала ему
глаза, сквозь плотно сжатые губы набилась в рот. Он задыхался и плакал. И вдруг
вспомнил… Да, да, я вспомнил что-то! Что это, что? Экклезиаст! Да, это главы из
Экклезиаста и Откровения. Скорей, скорей, пока я опять не забыл, пока не прошло
потрясение, пока не утих ветер. Экклезиаст, вот он! Прижавшись к земле, ещё
вздрагивающей от взрывов, он мысленно повторял слова, повторял их снова и
снова, и они были прекрасны и совершенны, и теперь реклама зубной пасты Денгэм
не мешала ему. Сам проповедник стоял перед ним и смотрел на него… — Вот и всё,
— произнёс кто-то. Люди лежали, судорожно глотая воздух, словно выброшенные на
берег рыбы. Они цеплялись за землю, как ребёнок инстинктивно цепляется за
знакомые предметы, пусть даже мёртвые и холодные. Впившись пальцами в землю и
широко разинув рты, люди кричали, чтобы уберечь свои барабанные перепонки от
грохота взрывов, чтобы не дать помутиться рассудку. И Монтэг тоже кричал, всеми
силами сопротивляясь ветру, который резал ему лицо, рвал губы, заставлял кровь
течь из носу.
Монтэг лёжа видел, как мало-помалу оседало густое облако
пыли, вместе с тем великое безмолвие опускалось на землю. И ему казалось, что
он видит каждую крупинку пыли, каждый стебелёк травы, слышит каждый шорох, крик
и шёпот, рождавшийся в этом новом мире. Вместе с пылью на землю опускалась
тишина, а с ней и спокойствие, столь нужное им для того, чтобы оглядеться,
вслушаться и вдуматься, разумом и чувствами постигнуть действительность нового
дня.
Монтэг взглянул на реку. Может быть, мы пойдём вдоль берега?
Он посмотрел на старую железнодорожную колею. А может быть, мы пойдём этим
путём? А может быть, мы пойдём по большим дорогам? И теперь у нас будет время
всё разглядеть и всё запомнить. И когда-нибудь позже, когда всё виденное
уляжется где-то в нас, оно снова выльется наружу в наших словах и в наших
делах. И многое будет неправильно, но многое окажется именно таким, как нужно.
А сейчас мы начнём наш путь, мы будем идти и смотреть на мир, мы увидим, как он
живёт, говорит, действует, как он выглядит на самом деле. Теперь я хочу видеть
всё! И хотя то, что я увижу, не будет ещё моим, когда-нибудь оно сольётся со
мной воедино и станет моим «я». Посмотри же вокруг, посмотри на мир, что лежит
перед тобой! Лишь тогда ты сможешь по-настоящему прикоснуться к нему, когда он
глубоко проникнет в тебя, в твою кровь и вместе с ней миллион раз за день
обернётся в твоих жилах. Я так крепко ухвачу его, что он уже больше не
ускользнёт от меня. Когда-нибудь он весь будет в моих руках, сейчас я уже
чуть-чуть коснулся его пальцем. И это только начало.
Ветер утих.
Ещё какое-то время Монтэг и остальные лежали в полузабытьи,
на грани сна и пробуждения, ещё не в силах подняться и начать новый день с
тысячами забот и обязанностей: разжигать костёр, искать пищу, двигаться, идти,
жить. Они моргали, стряхивая пыль с ресниц. Слышалось их дыхание, вначале
прерывистое и частое, потом всё более ровное и спокойное.
Монтэг приподнялся и сел. Однако он не сделал попытки встать
на ноги. Его спутники тоже зашевелились. На тёмном горизонте алела узкая
полоска зари. В воздухе чувствовалась прохлада, предвещающая дождь.
Молча поднялся Грэнджер. Бормоча под нос проклятья, он
ощупал свои руки, ноги. Слёзы текли по его щекам. Тяжело передвигая ноги, он
спустился к реке и взглянул вверх по течению.
— Города нет, — промолвил он после долгого молчания. —
Ничего не видно. Так, кучка пепла. Город исчез. — Он опять помолчал, потом
добавил: — Интересно, многие ли понимали, что так будет? Многих ли это застало
врасплох?
А Монтэг думал: сколько ещё городов погибло в других частях
света? Сколько их погибло в нашей стране? Сто, тысяча?
Кто-то достал из кармана клочок бумаги, чиркнул спичкой, на
огонёк положили пучок травы и горсть сухих листьев. Потом стали подбрасывать
ветки. Влажные ветки шипели и трещали, но вот наконец костёр вспыхнул,
разгораясь всё жарче и жарче. Взошло солнце. Люди медленно отвернулись от реки
и молча придвинулись к костру, низко склоняясь над огнём. Лучи солнца коснулись
их затылков.
