Грэнджер развернул промасленную бумагу и вынул кусок бекона.
— Сейчас мы позавтракаем, а потом повернём обратно и пойдём
вверх по реке. Мы будем нужны там.
Кто-то подал небольшую сковородку, её поставили на огонь.
Через минуту на ней уже шипели и прыгали кусочки бекона, наполняя утренний
воздух аппетитным запахом.
Люди молча следили за этим ритуалом.
Грэнджер смотрел в огонь.
— Феникс, — сказал он вдруг.
— Что?
— Когда-то в древности жила на свете глупая птица Феникс.
Каждые несколько сот лет она сжигала себя на костре. Должно быть, она была
близкой роднёй человеку. Но, сгорев, она всякий раз снова возрождалась из
пепла. Мы, люди, похожи на эту птицу. Однако у нас есть преимущество перед ней.
Мы знаем, какую глупость совершили. Мы знаем все глупости, сделанные нами за
тысячу и более лет. А раз мы это знаем и всё это записано и мы можем оглянуться
назад и увидеть путь, который мы прошли, то есть надежда, что когда-нибудь мы
перестанем сооружать эти дурацкие погребальные костры и кидаться в огонь.
Каждое новое поколение оставляет нам людей, которые помнят об ошибках
человечества.
Он снял сковородку с огня и дал ей немного остынуть. Затем
все молча, каждый думая о своём, принялись за еду.
— Теперь мы пойдём вверх по реке, — сказал Грэнджер. — И
помните одно: сами по себе мы ничего не значим. Не мы важны, а то, что мы
храним в себе. Когда-нибудь оно пригодится людям. Но заметьте — даже в те
давние времена, когда мы свободно держали книги в руках, мы не использовали
всего, что они давали нам. Мы продолжали осквернять память мёртвых, мы плевали
на могилы тех, кто жил до нас. В ближайшую неделю, месяц, год мы всюду будем
встречать одиноких людей. Множество одиноких людей. И когда они спросят нас,
что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества, и поэтому
мы в конце концов непременно победим. Когда-нибудь мы вспомним так много, что
соорудим самый большой в истории экскаватор, выроем самую глубокую, какая
когда-либо была, могилу и навеки похороним в ней войну. А теперь в путь. Прежде
всего мы должны построить фабрику зеркал. И в ближайший год выдавать зеркала,
зеркала, ничего, кроме зеркал, чтобы человечество могло хорошенько рассмотреть в
них себя.
Они кончили завтракать и погасили костёр. Вокруг них день
разгорался всё ярче, словно кто-то подкручивал фитиль в огромной лампе с
розовым абажуром. Летевшие было птицы вернулись и снова щебетали в ветвях
деревьев.
Монтэг двинулся в путь. Он шёл на север. Оглянувшись, он
увидел, что все идут за ним. Удивлённый, он посторонился, чтобы пропустить
Грэнджера вперёд, но тот только посмотрел на него и молча кивнул. Монтэг пошёл
вперёд. Он взглянул на реку, и на небо, и на ржавые рельсы в траве, убегающие
туда, где были фермы и сеновалы, полные сена, и куда под покровом ночи
приходили люди, покидавшие города. Когда-нибудь потом, через месяц или полгода,
но не позже, чем через год, он опять пройдёт, уже один, по этим местам и будет
идти до тех пор, пока не нагонит тех, кто прошёл здесь до него.
А сейчас им предстоит долгий путь: они будут идти всё утро.
До самого полудня. И если пока что они шли молча, то только оттого, что каждому
было о чём подумать и что вспомнить. Позже, когда солнце взойдёт высоко и
согреет их своим теплом, они станут беседовать или, может быть, каждый просто
расскажет то, что запомнил, чтобы удостовериться, чтобы знать наверняка, что
всё это цело в его памяти. Монтэг чувствовал, что и в нём пробуждаются и тихо
оживают слова. Что скажет он, когда придёт его черёд? Что может он сказать
такого в этот день, что хоть немного облегчит им путь? Всему своё время. Время
разрушать и время строить. Время молчать и время говорить. Да, это так. Но что
ещё? Есть ещё что-то, ещё что-то, что надо сказать…
«…И по ту и по другую сторону реки древо жизни, двенадцать
раз приносящее плоды, дающее каждый месяц плод свой и листья древа — для
исцеления народов».
Да, думал Монтэг, вот что я скажу им в полдень. В полдень…
Когда мы подойдём к городу.
