— Алена рассказывала. Ох, она над ней поиздевалась! Та ведь начала ревновать босса к Алене. Это офигеть! Слушайте, она говорила, что у нее фигура классическая! Как у Данаи! Я не могу!
— Инна, вы говорите об убитой женщине, — кисло заметил Онищенко.
— Ага. О покойниках только хорошее, — весело согласилась Инна. — Вот только эта покойница сама не сильно церемонилась.
— Вы опять про уволенного редактора?
— Не только. У нас одна сотрудница слышала, например, как Леонидова намекала боссу, что Алена ему изменяет. Вы представляете, какая гадина?
— А это правда?
— Да это не наше дело! И уж не ее дело, это точно.
— Алена знала об этом?
— Знала. Но делала вид, что ей все равно. Правда, дразнила эту ненормальную иногда.
— Как?
— Говорила, какие подарки ей босс делает, что купил, куда свозить хочет. Мол, шуба не шуба, машина новая, кольца с бриллиантами. Тоже привирала. Он не особо разбежится подарки делать-то…
— Жадный?
— Я считаю, что по его деньжищам — да!
— А как он относился к тому, что Леонидова рассказывала? К намекам на измены любовницы?
— Алена говорила, что смеялся. Но я сомневаюсь: ни один мужчина над этим смеяться не будет. Тем более, что причины для ревности всегда можно придумать. Она гуляла где хотела, часто в мужском обществе бывала. И не любила таких… как бы это объяснить? Баб. Бабищ, как Леонидова. Босс и не знал, чем Алена целыми днями занимается. Они раза два в неделю встречались. Так что эта Леонидова — настоящая дрянь. В любом случае, она могла бы добиться того, чтобы босс Алену бросил.
— Ну, если он Леонидову презирал, то вряд ли.
— Ничего он ее не презирал! Он к ней относился в тысячу раз лучше, чем она заслуживала. Например, когда Алена ему рассказывала, что Леонидова себя красоткой считает… Данаей, он ее осаживал. Мол, больная женщина, чего ты. Вы что, собираете компромат насчет его ревности? — насторожилась Инна. — Чушь! Он даже если и верил, то никогда не убил бы! Просто бросил бы ее и все. Запишите, а то меня потом с работы уволят! Нет, правда, если он и не смеялся, как Лапчинская утверждала, то и не злился особо. Знаете, он, вообще, не сволочь. Добрый. Ему Алена много чего в последнее время про Леонидову наплела, но он жалел эту припадочную. Жалеть ее! Лично я ее охотно расстроила, когда она мне с юга позвонила…
— Тем, что прибавили «лапши»?
— Вот именно… Вы такой сентиментальный от рождения?
— От воспитания. Так что вы ей сказали?
— Что милиция все запротоколировала.
— И почему же это ее расстроило?
— Ну, она ведь рассчитывала, что ее мерзкая статья сильно ударит по боссу. А я сказала: нет! Его и не трогают. И вообще другие версии в ходу… Наша главная бухгалтер потом недовольна была: кто тебя за язык тянул, зачем меня с человеком ссоришь и все такое. Я сказала: ничего! Не надо другим яму рыть. А то ведь она решила, что дознаватели сразу в ее статейку вцепятся. Наденут на босса наручники. Сейчас!
— Слушайте, да вы, наверное, влюблены в уволенного редактора! — задумчиво сказал Онищенко.
— Какой вы догадливый! — засмеялась Инна, покачивая длинной ногой. — Нет. Я повыше летаю.
— А зачем Леонидова хотела сделать неприятность Грибову? Он ведь к ней неплохо относился.
— Да вот такой уж она человек! Я же говорю.
— Ну, ладно. Давайте я вам пропуск подпишу, — кивнул Онищенко. — А откуда она вам звонила, не сказала?
— С почты. Как в старых фильмах: «Вас вызывает Лазоревское».
— Лазурное.
— Ну, это без разницы.
«За день до смерти Леонидова позвонила сотруднице редакции „Без цензуры“» — пометил Онищенко в блокноте.
— Держите. — Он протянул Инне подписанный пропуск. Инна встала, пошла к дверям. Уже на пороге кокетливо помахала пропуском.
«Повыше летаю! Ладно, пусть старый следователь разбирается», — сердито подумал Онищенко.
28
— Так что же вы приехали выяснить? — спросила старуха. День угасал. Над столом зажгли абажур, часы пробили семь. Пока старуха готовила чай, Ивакин позвонил сыну: возвращаться отсюда без машины было бы затруднительно.
— Ираида Федоровна, скажите…
— Лучше Ирина Федоровна. Вот тоже: когда-то считалось красиво — Ираида. Теперь звучит странно. Ираида — значит «гневная»…
— Насколько я понял, Марина здесь нечасто появлялась?
— Обычно-то? Годами не появлялась. Брат несколько раз приезжал. Дом протопил, деревья от жуков эмульсией обработал. Но от этого никакого толку. Ели-то старые!
Старуха шумно хлебнула чаю. Он был таким горячим, что у нее на глазах выступили слезы.
— Но Марина была здесь недавно, — сказала она.
— Когда?
— Это можно выяснить. У меня в тот день сидел племянник, о котором я вам рассказывала.
— Племянник подруги?
Хозяйка кивнула.
— Выясните, — попросил Ивакин.
Старуха тяжело поднялась и пошла к телефону. Гость тоже встал: за окном веранды темной неподвижной стеной поднимался ельник. Ивакин с некоторой печалью подумал об известном человеке, том самом, о котором он вообще думал часто после того, как тот заставил Владимира Александровича по-новому взглянуть на его же собственные стены. В принципе этот известный человек ему тоже не нравился. Ивакин не был суеверным, но в плохие места верил. «Это сколько же должно народа вымереть?» — с сомнением подумал он. У известного человека наследники имелись, и не один.
— Выяснила, — проговорила наконец старуха. Опираясь на палку, она вернулась к столу. — Это было двенадцатого июня.
— Во как! — немного озадаченно сказал Ивакин. Двенадцатое июня было ничем не примечательным днем, но на следующий день, тринадцатого, Марина поругалась с Лапчинской в коридоре возле бухгалтерии.
— Долго она здесь была? — спросил Ивакин.
— Нет. Я видела, как она зашла в дом, это было днем… — старуха задумалась. — А вечером окна не горели. Я поняла, что она уже уехала.
— Так.
— Потом она приехала еще раз. Буквально дня через два, — проговорила старуха.
— А поточнее?
— Поточнее не получится. Мои дни похожи один на другой. Помню только, что удивилась: чего это она зачастила?
— И снова быстро уехала?
— Нет. Она ночевала здесь. На этот раз, наоборот, я не заметила, как она приехала: только вечером, по горящим окнам, определила, что в доме кто-то есть. Даже испугалась немного и позвонила. Трубку взяла Марина, и я успокоилась. Подумала: чем черт не шутит, может, начнет ездить сюда. Летом в поселке хорошо… А утром я видела, как она уходила… Нет, она не любила поселок, — сказала старуха самой себе. — Ее отец умер в этом доме. Они боялись, что он застрелится, когда начались неприятности, связанные с аварией… Вы понимаете, наверное, о чем я?
