— И любовницей хозяина? — спросил прямолинейный Семеныч.
— А вот и нет! — надменно сказала она. — Если бы я была любовницей хозяина, разве оставили бы меня в этом доме после его смерти?
— Вот в чем дело! — Ивакин рубанул палкой по кусту. — В вас был влюблен еще и сын генерала!
— Да. Я его тоже любила. И он мечтал жениться на мне. Генерал был категорически против. Вначале я думала, это из-за моего происхождения. И даже не обижалась. В самом деле: он такая шишка, вокруг головы летят, разве я могу требовать от этих благородных людей, чтобы они рисковали из-за меня? Я не упорствовала. Сказала сыну генерала: мне ничего не нужно. Пусть все идет, как идет. Какая разница? Я никогда не придавала значения всем этим формальностям. Тем более, он был даже согласен обвенчаться со мной. Тайно, конечно. Это для меня было намного важнее… Но и этого мы не сделали.
Старуха снова замолчала, нахмурившись. Потом стукнула палкой о землю.
— А потом что-то в поведении хозяйки стало удивлять меня, настораживать. Она словно наблюдала за мной, ожидая подвоха. Думая, что это по-прежнему связано с ее опасениями относительно сына, я решила объясниться. Снова стала говорить, что мне ничего не надо, что я стольким обязана ей… Ну ее и прорвало. «Вот ты куда нацелилась!» — кричала она мне. Это было ужасно. Она потом извинялась… Она была очень, очень хорошая женщина! — твердо произнесла бывшая домработница.
Семеныч толкнул Ивакина в бок, намекая, что пора заканчивать, если они хотят попасть на чай. Но Ивакин сделал вид, что не заметил намека.
— Нам надо было уйти на квартиру, — с сожалением проговорила старуха. — Это было бы правильнее всего. Но я тогда еще ничего не знала об этом доме. Я понимаю, вы про себя смеетесь, думаете, что я выжила из ума. А я не выжила. Можете мне не верить, мне все равно. Но дома, спроектированные лично старым архитектором, убивают. Может, он дьяволу душу продал?.. Так было всегда, но особенно ясным это стало намного позднее, уже после нескольких смертей. Сейчас осталось только два таких дома, и… но я вам уже говорила про это. Так вот, нам надо было уйти на квартиру. Не знаю, ушли ли бы мы от судьбы, но ведь это был бы шанс? — Она посмотрела на Ивакина, затем на Семеныча. — И потом мы бы не раздражали его своим счастьем. Но генерал упорствовал, как сумасшедший, говорил: «Только через мой труп! Зачем это вам по квартирам маяться? Да и что люди подумают!» Я не поверила его объяснениям и стала подозревать, что хозяйка кричала не зря и он действительно в меня влюблен. Он стал придираться к сыну, до нас дошли слухи, что он решил отправить его в какую-то дальнюю командировку. Во Владивосток, что ли. Ну, а потом он решил поговорить со мной прямо и откровенно… И я тоже поговорила с ним прямо и откровенно… Пошли? Семеныч совсем замерз. Это ведь только вас, следователь Ивакин, греет огонь догорающих тайн.
— Я очень понимаю генерала! — интимно прошептал ей Семеныч.
— Этим не шутят! — Она строго ткнула его палкой в поясницу. — Человек умер, между прочим!
Они стали карабкаться наверх к Марининому дому. Какой-то мужчина с собакой, стоявший у края обрыва, напротив свалки, изумленно смотрел на них. «Еще та картина! — подумал Ивакин. — Три сумасшедших старика вылезают из оврага. Мужик, наверное, думает, что мы бомжи со свалки. Размышляет, не спустить ли собаку. Надеюсь, он гуманист». Наконец, они выбрались на ровное место и пошли по тропинке вдоль штакетника.
— Из-за этого дома сыр-бор? — громко спросил Семеныч. — На что он сдался шишке такой?
— Тут рядом река, горнолыжные трассы. Соседи хорошие. Место историческое, — пояснила старуха, тяжело дыша. Она даже остановилась, показывая им рукой, чтобы они не обращали внимания: она их сейчас догонит. Через минуту она действительно поравнялась с ними, так же, как и они, оглядывая архитекторский дом в глубине ельника.
— Владимир Александрович, — сказала она. — А вам-то зачем история про генерала? Он сгнил давно, и сын его. Все, все прошло. Жертва сталинизма — это даже благороднее.
— Ну нет, — не согласился Ивакин. — Наоборот. Я зауважал генерала Неверова. Это раньше, глядя на его портреты у вас в коридоре и в музее, я думал: «Ну что ж ты? Генерал, а застрелился от страха. Что ж ты не унес с собой жизнь хоть одного палача? Начал бы отстреливаться, когда за тобой пришли. Вот это было бы по-мужски. Но теперь генерал реабилитирован в моих глазах. Это благородно — умереть из-за любви. Вот это мотив, я понимаю! И на пистолет я не грешу. Из него никого не убили ради денег или от страха — все умерли от любви. Такая вот судьба у этого пистолета».
— Я очень грубо поговорила с ним, — словно не слыша Ивакина, сказала старуха. — Нет, не хамила, не повышала голоса, но поговорила так, как я могу, — убийственно. С тех пор я больше никогда так не разговаривала. Я ведь думала, что просто окачу его ледяной водой, он остынет, и все будет, как раньше. Я не верила, что этот холодный и высокомерный человек способен так любить. Но ведь сын был в него… Он, наверное, тоже был… из породы Ромео. Выслушав меня, он ушел из дома… Мы ждали его весь вечер, всю ночь, где-то часа в два сын залез на всякий случай в стол — немецкий трофейный пистолет был на месте, и сын немного успокоился. Но ближе к утру он вбежал ко мне в комнату, крича шепотом — именно крича и именно шепотом, чтобы не услышала мать: «Моего пистолета нет!» Ему подарили друзья…
— А зачем он взял пистолет сына? — спросил Ивакин. — Хотел подставить его, отомстить?
— Да нет, что вы. Пистолет нигде не числился. Скорее всего, это было подсознательно. Он, наверное, сам не понял, что это был жест: демонстрация того, что сын убивает отца, встав у него на пути. Я думаю так. Но сын, конечно, испугался. Может, подумал так же, как вы — что отец мстит напоследок. По крайней мере, когда он нашел тело, а рядом пистолет, он его забрал. Мне сказал: «Подумают, что кто-то украл. Экспертиза все равно покажет, что это было самоубийство. Тело пролежало сутки, мало ли кто мог проходить мимо. И потом, если пистолет найдут, мне придется объяснять, откуда я его взял. Людей подставлю. Если не найдут, все будет намного проще». Так и получилось.
— Жена догадалась, из-за чего он это сделал?
— Она не знала о нашем разговоре, но, думаю, все поняла. Но она раз и навсегда сделала вид, что ничего не было. В том числе и ради сына, который ведь ни в чем не был виноват. Когда стали появляться слухи о сумасшедшей страсти генерала к какой-то молодой женщине, союз с которой был невозможен… никто ничего не знал… она выставила вперед певичку. Она стала намекать: «Помните ту женщину, некрасиво плакавшую на его похоронах? Ту, которой он помогал делать карьеру? Хищницу, получившую от него квартиру и кольцо с бриллиантом? Отчего она так плакала, так неприлично горевала на кладбище? Что мучило ее, помимо горя? Совесть? Думайте сами!» А когда начались разоблачения, версии посыпались, как из рога изобилия. Даже Сталина обвинили в его убийстве.
Они подошли к старухиному забору. Семеныч тоскливо посмотрел на темный сад, стараясь не задерживать взгляд на доме. Чаю он, видимо, больше не хотел. «Ох ты! Сколько времени-то уже!» — пробормотал он, задирая рукав куртки. Но и старуха не спешила открывать калитку. Она стояла, положив руку на штакетину, и смотрела на ели невидящим взглядом.
