На что я, в полном уважении к мессеру Джироламо, улыбаясь
же, отвечал, что повторить таковые вещицы для меня не затруднительно, но
большого нет в том интереса, а что интереснее сделать новые и замечательные
вещи, изукрашенные подобными гротесками, но только еще точнее и искуснее. И при
том случилась упомянутая дочка того мессера Джироламо, и она весьма кокетливо
строила мне глазки и недоверчиво говорила, что невозможно мне сделать
сказанное. Тогда я весьма учтиво с ней поговорил и обещал сделать для нее
какую-нибудь вещицу редкостной тонкости и изящества, изукрасив ее такими же
гротесками, и сделать эту вещицу ей в подарок, ничего не взяв за работу,
поскольку и отец ее, мессер Джироламо, премного для меня сделал доброго, и сама
она своей красотой очень была для меня приятна.
Тогда, взяв один золотой дукат, я приступил к задуманной
работе. Столь мало золота взял я, поскольку хотел сделать для той прекрасной
Франчески маленький перстень, достойный ее изящества и красоты. Однако,
приступив к своей работе, я не знал, какой камень мне вставить в тот перстень.
Как ни думал я, все камни казались негодными.
И вот однажды прохожу я мимо Барджелло и лицезрею такую
прежалостную картину: трое дюжих молодцев обступили одного мессера, судя по
платью — иностранца, и теснят его, нанося удар за ударом своими шпагами. Мессер
же иностранец отбивается от их шпаг с большой отвагой, но, будучи один против
троих, начинает уставать и не имеет надежд на спасение. Тогда я, вытаскивая
свою шпажонку, без которой и шагу не мог ступить, восклицаю: Берегитесь, трусы!
Втроем ли на одного прилично нападать истинным флорентийцам?
Так получите же!"
И с этими словами начинаю жарко раздавать им свои удары.
Трусы эти, видя, что дело их не выгорело, развернулись и позорно бежали,
оставив нас с мессером-иностранцем двоих на поле боя. Тогда помянутый
иностранец, вежливо кланяясь, благодарит меня сердечно за помощь и ловкость
моей шпаги.
И представляется мне иностранным графом де Сен-Жермен. На
что я также называю ему свое имя, и видно, что имя мое ему очень известно.
Мессер Бенвенуто, — говорит мне помянутый граф, — позвольте мне
подарить вам один только камень. Ибо мастеру, каков вы есть, невозможно
подарить перстень или запястье, или любое другое изделие чужого мастерства, ибо
ваше мастерство выше любых похвал; но этот камень вы обрамите в золото и
сделаете из него перстень необычайной красоты, и тогда это будет замечательно и
искусно. И только запомните, мессер Бенвенуто, что названный перстень будет не
прост.
Он дарить будет счастье всякому своему владельцу, кто в дар
его получит; но ни продать, ни потерять, ни же украсть перстень тот будет
нельзя, а только в дар получить или подарить любезному сердцем человеку".
И мессер граф протянул мне на ладони удивительный камень,
черный с глубоким тусклым отливом и как будто дымом, курящимся в глубине его
черноты. Я в сильном восторге засмотрелся на сказанный камень и хотел было
спросить мессера графа, как сей камень именуется, да только, поднявши глаза,
увидал, что сказанный иностранец уже удалился неизвестно куда. Еще подумал я,
как сей удивительный граф достоверно узнать смог, что я ищу камень, чтобы в
перстень его заключить, и как смог он оный камень отыскать, как нельзя больше
для замысла моего подходящий. Но как сказанный мессер граф ушел, не
простившись, то и вопросы мои остались без ответа…"
* * *
Стас Грачев вернулся домой в ужасном настроении и сразу
набросился на Алену.
— Ты во что меня втянула? Ты что, посадить меня хочешь?
Алена, совершенно не привыкшая к таким выражениям от давно и
надежно выдрессированного Стаса, в первый момент даже растерялась:
— Что случилось, дарлинг? У тебя неприятности?
— Еще какие! И будь спокойна, у тебя они тоже будут!
— Дарлинг, ты что это себе позволяешь? — Алена
быстро преодолела свою растерянность и вспомнила, что мужчину ни в коем случае
нельзя выпускать из ежовых рукавиц. — Ты с кем разговариваешь? Откуда
такой хамский тон?
Но Стас, даже почувствовав строгий ошейник, не угомонился:
— Тон ей, видите ли, мой не понравился! Ты лучше скажи,
куда ты послала дружка своего уголовного?
— Какого еще дружка? — Лицо Алены окрасилось
здоровым деревенским румянцем, а в голосе появились интонации, характерные для
овощного ряда Центрального колхозного рынка.
— Валеру твоего, уголовника!
— Валера ему, видите ли, не угодил! — Алена уперла
руки в бока и приготовилась к долгому аппетитному скандалу.
Скандалы всегда действовали на нее освежающе, она их очень
любила, они повышали ее жизненный тонус, и чувствовала она себя в атмосфере
скандала, как рыба в воде. Но Стас неожиданно выбил почву у нее из-под ног:
— Валера не мне не угодил, а кому покруче. Убили его
сегодня.
— Чего? — тупо спросила Алена, и миловидное ее
личико мигом утратило весь свой здоровый румянец. — Как убили? Ты что
болтаешь?
— Вот как убили, не могу тебе сказать.
Забыл уточнить. А где убили — знаю, в квартире у Марии.
— У какой еще Марии? — В стрессовой ситуации Алена
всегда плохо соображала.
— Да у жены моей бывшей, Марии Грачевой, —
терпеливо разъяснил Стас.
При упоминании бывшей жены Алена мгновенно встала в боевую
стойку, снова зарумянилась, и глаза ее зажглись застарелой злобой:
— Ах, у этой тощей селедки? Так ты у нее, значит,
сегодня был? А позволь тебя спросить, дарлинг, что ты там делал?
— Ты хоть немножко соображать можешь, или у тебя от злости
все мозги атрофировались? Ты поняла, что у нее в квартире сегодня твоего
Валерика угробили? Что он, интересно, там делал? Это ты можешь объяснить? Ты
хоть понимаешь, что я окажусь самым первым подозреваемым?
— Да эта зараза, верно, сама Валерика ухлопала. Я за
него стерву своими руками задушу!
Стас схватил Алену за плечи и хорошенько встряхнул. Она
посмотрела в злобном изумлении, но замолчала, чего он и добивался.
— Послушай меня. Ты можешь мне объяснить, что твой Валерик
делал в квартире Марии? Что он вообще о ней знал? Что он там искал? Ты его
навела? Ты пойми наконец, произошло убийство, это не шутки!
Алена смотрела на него дикими глазами, затуманенными пеленой
истерики, и только повторяла вполголоса:
— Ты что, сдурел? Ты что себе позволяешь? Ты руки-то
убери!
Стас подавил в себе жгучее желание надавать ей оплеух, еще
раз встряхнул как следует и снова попытался пробиться к ее сознанию:
— Ты меня понимаешь? Убийство произошло! Не до истерик
сейчас! Скажи только, зачем Валерик пошел к ней в квартиру?
Ты ему о перстне говорила?
В глазах Алены засветилось наконец осознанное выражение: это
была презрительная злоба.
