Тогда все присутствующие, глядя на него сквозь сияние зимней
горы, отозвались: «Привет». И он присоединился к гулянью.
Виновницей торжества была Лисабелл. Она выделялась среди
прочих: личико тонкое, как узоры инея, губы нежные и розовые, как именинные
свечки. Большие серые глаза неотступно следили за ним. Почему-то он вдруг
почувствовал траву сквозь подошвы ботинок. В горле пересохло. Язык распух.
Гости ходили кругами, и посредине этой карусели все время оказывалась Лисабелл.
Квотермейн с ветерком подкатил по каменистой тропе;
инвалидное кресло чуть не врезалось в стол – оно разве что не летело по
воздуху. Он вскрикнул и остался сидеть подле хоровода; на морщинистом желтом
лице читалось невыразимое удовлетворение.
Тут подоспел и мистер Блик: он встал за креслом и тоже
улыбался, но совсем по-другому.
Когда Лисабелл склонилась над тортом, Дуглас уставился на
нее во все глаза. Легкий ветер принес мимолетный запах розовых свечек. Ее
личико, теплое и прекрасное, было похоже на летний персик, а в темных глазах
отражались язычки пламени. Дуглас затаил дыхание. А вместе с ним остановился,
затаив дыхание, весь мир. Квотермейн тоже застыл, вцепившись в кресло, как
будто это было его туловище, грозившее пуститься наутек. Четырнадцать свечей.
Каждый из четырнадцати годов полагалось задуть и при этом задумать желание, для
того чтобы следующий год оказался не хуже. Лисабелл сияла от счастья. Она плыла
по великой реке Времени и наслаждалась этим путешествием. В ее взгляде и жестах
сквозила радость безумия.
Она что есть силы дунула, и от ее дыхания повеяло летним
яблоком.
Все свечи оказались задуты.
И мальчишки, и девчонки подтянулись к столу, потому что
Лисабелл взялась за широкую серебряную лопаточку. На серебре играли солнечные
блики, которые слепили глаза. Она разрезала торт и положила первый кусок на
тарелку, придерживая лопаточкой. Девичьи руки подняли тарелку над головами.
Торт был белым, нежным и – сразу видно – сладким. От него было не оторваться.
Старик Квотермейн расплывался в улыбке, как блаженный. Блик грустно усмехался.
– Кому достанется первый кусок? – выкрикнула Лисабелл.
Ждать ее решения пришлось ужас как долго; со стороны могло
показаться, будто частица ее самой успела впитаться в податливую белизну
марципана и хлопья сахарной ваты.
Лисабелл сделала два медленных шага вперед. Сейчас она не
улыбалась. Ее лицо было сосредоточенно-серьезным. Держа тарелку на вытянутых
руках, она устремилась к Дугласу.
Когда она остановилась перед ним, лицо ее оказалось совсем
близко, и он кожей почувствовал легкое дыхание.
Содрогнувшись, Дуг отпрянул назад.
Уязвленная Лисабелл широко раскрыла глаза и шепотом
прокричала слово, которое он поначалу не разобрал.
– Трус! – выдохнула она и добавила: – Да еще и дикарь!
– Не слушай ее, Дуг, – сказал Том.
– Во-во, не принимай всерьез, – сказал Чарли.
Дуглас отступил еще на шаг и прищурился.
Тарелка все же перекочевала к нему в руки; вокруг плотным
кольцом стояли ребята. Он не видел, как Квотермейн подмигнул Блику и ткнул его
локтем. Единственное, что он видел, – это лицо Лисабелл. На нем играли вишни и
снег, вода и трава, и этот ранний вечер. Это лицо заглядывало прямо в душу.
Почему-то ему чудилось, будто она его трогает – то тут, то там, веки, уши, нос.
Он содрогнулся. И попробовал торт.
– Ну? – спросила Лисабелл. – Что молчишь? Если у тебя даже
сейчас поджилки трясутся, могу поспорить, что там – она указала наверх, в
сторону дальней кромки оврага, – ты окончательно сдрейфишь. Сегодня ночью, –
продолжила она, – мы все отправимся туда. Могу поспорить, ты и близко не
подойдешь.
Дуг перевел взгляд на край обрыва: там стоял дом с
привидениями, куда мальчишки порой наведывались при свете дня, но никогда не
совались по ночам.
– Ну? – повторила Лисабелл. – Язык проглотил? Придешь или
струсишь?
– Дуг, – возмутился Том. – Почему ты это терпишь? Срежь-ка
ее, Дуг.
Дуг опять поднял взгляд от лица Лисабелл на высокий
крутогор, к нехорошему дому.
Торт таял во рту. Дуглас, то стреляя глазами, то силясь
принять решение, ничего не надумал – так и стоял с набитым ртом, а язык
обволакивала сладость. Сердце билось как бешеное, к щекам прихлынула кровь.
– Я буду, – выдавил он.
– Как это понять: «буду»? – потребовала Лисабелл.
– Буду там, – сказал он.
– Молоток, Дуг, – похвалил Том.
– Смотри, чтоб она над тобой не прикололась, – сказал Бо.
Но Дуг повернулся к друзьям спиной. Вдруг ему вспомнилась
одна старая история. Когда-то давно он убил бабочку, опустившуюся на куст: взял
да и сбил палкой, без всякой причины – просто настроение такое было. Подняв
глаза, он между столбиками крыльца увидел над собой изумленное лицо деда – ни
дать ни взять, портрет в раме. Дуг тогда отбросил палку и подобрал рваные
крылышки – яркие лоскутки солнца и трав. Он стал нашептывать заговор, чтобы они
срослись, как было. В конце концов у него сквозь слезы вырвалось: «Я не хотел».
А дедушка в свой черед сказал: «Запомни: ничто и никогда не
проходит бесследно».
От истории с бабочкой его мысли обратились к Квотермейну.
Ветви деревьев трепетали на ветру; почему-то Дуглас уставился на Квотермейна в
упор и представил, каково это – вековать свой век в доме с привидениями. Он
подошел к именинному столу, выбрал тарелку с самым щедрым куском торта и
направился в сторону Квотермейна. На стариковском лице появилось чопорное
выражение; тусклые глаза встретили мальчишеский взгляд, обшарили подбородок и
нос.
Дуглас остановился перед инвалидной коляской.
– Мистер Квотермейн, – выговорил он.
И протянул тарелку сквозь теплый воздух прямо в руки
Квотермейну.
Сначала старик и пальцем не пошевелил. Потом будто бы
проснулся и удивленно принял тарелку. Это подношение озадачило его сверх всякой
меры.
– Благодарю, – сказал он, только очень тихо, никто даже не
услышал.
Его губы тронули кусочек белого марципана. Все замерли.
– Рехнулся, Дуг? – зашипел Бо, оттаскивая Дуга от коляски. –
Спятил? У нас что сегодня, День примирения? Хочешь, чтоб с тебя эполеты сорвали
– только скажи. С какой радости потчевать этого старого хрена?
«А с такой, – подумал Дуглас, но не сказал вслух, – с такой
радости, что я уловил, как он дышит».
