Глава 31
Проиграл, думал Квотермейн. Эту партию я проиграл. Шах. Мат.
Под умирающим предзакатным солнцем Блик толкал перед собой
его инвалидное кресло, будто тачку с корзиной урюка. На глаза наворачивались
слезы, и Квотермейн ругал себя за это последними словами.
– Господи! – воскликнул он. – Что же это было?
Блик ответил, что и сам не уверен: с одной стороны,
серьезное поражение, но с другой – маленькая победа.
– Ты что, издеваешься – «маленькая победа»?! – рявкнул
Квотермейн.
– Ладно, ладно, – сказал Блик. – Больше не буду.
– Ни с того ни с сего, – разволновался Квотермейн, – с
размаху мальчишке…
Тут ему пришлось сделать паузу, чтобы справиться с удушьем.
– …по физиономии, – продолжил он. – Прямо по физиономии. –
Квотермейн касался пальцами губ, точно вытаскивая из себя слова. Он тогда ясно
увидел: из мальчишеских глаз, как из открытой двери, выглядывал он сам. – А
я-то при чем?
Блик не отвечал; он по-прежнему вез Квотермейна через блики
и тени.
Квотермейн даже не пытался самостоятельно крутить колеса
своего инвалидного кресла. Сгорбившись, он неотрывно смотрел туда, где
заканчивались проплывающие мимо деревья и белесая река тротуара.
– Нет, в самом деле, что стряслось?
– Если ты сам теряешься, – сказал Блик, – то я – тем более.
– Мне казалось, победа обеспечена. Вроде расчет был хитрый,
тонкий, с подковыркой. И все напрасно.
– Да уж, – согласился Блик.
– Не могу понять. Все складывалось в мою пользу.
– Ты сам их вывел вперед. Расшевелил.
– Только и всего? Значит, победа за ними.
– Пожалуй, хотя они, скорее всего, этого не ведают. Каждый
твой ход, в том числе и вынужденный, – начал Блик, – каждый приступ боли,
каждое касание смерти, даже смерть – это им на руку. Победа там, где есть
движение вперед. В шахматах – и то победа никогда не приходит к игроку, который
только и делает, что сидит и размышляет над следующим ходом.
Следующий квартал они миновали в молчании; потом Квотермейн
заявил:
– А все-таки Брейлинг был не в своем уме.
– Ты про метроном? Да уж. – Блик покачал головой. – Запугал
себя до смерти, а то, глядишь, остался бы жив. Он думал, можно стоять на месте
и даже пятиться назад. Хотел обмануть жизнь, а что получил? Надгробные речи да
торопливые похороны.
Они свернули за угол.
– До чего же трудно отпускать, – вздохнул Квотермейн. – Вот
я, например, всю жизнь цепляюсь за то, к чему единожды прикоснулся. Вразуми
меня, Блик!
И Блик послушно начал его вразумлять:
– Прежде чем научиться отпускать, научись удерживать. Жизнь
нельзя брать за горло – она послушна только легкому касанию. Не переусердствуй:
где-то нужно дать ей волю, а где-то пойти на поводу. Считай, что сидишь в лодке.
Заводи себе мотор да сплавляйся по течению. Но как только услышишь прямо по
курсу крепнущий рев водопада, выбрось за борт старый хлам, повяжи лучший
галстук, надень выходную шляпу, закури сигару – и полный вперед, пока не
навернешься. Вот где настоящий триумф. А спорить с водопадом – это пустое.
– Давай-ка еще кружок сделаем.
– Как скажешь.
Косые лучи падали сквозь листву, мерцая на тонкой, словно
калька, коже стариковских запястий; тени играли с угасающим светом. Каждое
движение сопровождалось еле слышными шепотками.
– Ни с того ни с сего. Прямо в лицо! А ведь он мне принес
кусок торта, Блик.
– Да, я видел.
– Почему, почему он это сделал? Таращился на меня – и как
будто впервые видел. Не в этом ли причина? Нет? Почему же он так поступил? А ведь
из него выглядывал не кто иной, как я. И уже тогда я понял, что проиграл.
– Скажем так: не победил. Но и не проиграл.
– Что на меня нашло? Я возненавидел это чудовище, а потом
вдруг возненавидел самого себя. Но почему?
– Потому, что он не приходится тебе сыном.
– Глупости!
– И тем не менее. Насколько мне известно, ты никогда не
состоял в браке.
– Никогда!
– И детей не прижил?
– Еще не хватало! Скажешь тоже!
– Ты отрезал себя от жизни. А этот мальчуган тебя подсоединил
обратно. Он – твой несостоявшийся внучок, от него к тебе могла бы идти
подпитка, жизненная энергия.
– Верится с трудом.
– Сейчас ты обретаешь себя. Кто обрезал телефонные провода,
тот потерял связь с миром. Другой бы продолжал жить в своем сыне и в сыне
своего сына, а ты уже собирался на свалку. Этот парнишка напомнил тебе о
неотвратимости конца.
– Довольно, довольно! – Вцепившись пальцами в жесткие
резиновые шины, Квотермейн резко остановил кресло-каталку.
– От правды не уйдешь, – сказал Блик. – Мы с тобою два
старых дурака. Ума набираться поздно, остается только подтрунивать над собой –
все лучше, чем делать вид, будто так и надо.
Блик расцепил пальцы друга и свернул за угол; умирающее
солнце окрасило стариковские щеки здоровым румянцем.
– Понимаешь, – добавил он, – вначале жизнь дает нам все.
Потом все отнимает. Молодость, любовь, счастье, друзей. Под занавес это канет
во тьму. У нас и в мыслях не было, что ее – жизнь – можно завещать другим.
Завещать свой облик, свою молодость. Передать дальше. Подарить. Жизнь дается
нам только на время. Пользуйся, пока можешь, а потом без слез отпусти. Это
диковинная эстафетная палочка – одному богу известно, где произойдет ее
передача. Но ты уже пошел на последний круг, а тебя никто не ждет. Эстафету
передать некому. Бежал, бежал – и все напрасно. Только команду подвел.
– Вот как?
– Именно так. Ты не причинил мальчишке никакого вреда.
Просто хотел заставить его немного повзрослеть. Было время, вы оба с ним
наделали ошибок. Теперь оба ноздря в ноздрю идете к победе. Не по своей воле –
просто деваться вам некуда.
– Нет, пока что у него есть фора. Была у меня мысль –
растить этих сорванцов, как саженцы для могилы. А я всего-навсего предложил им…
– …любовь, – закончил Блик.
Квотермейн так и не выдавил из себя это слово. Приторное,
слащавое. Такое пошлое, такое правдивое, такое докучливое, такое чудесное,
такое пугающее и в конечном счете для него совершенно потерянное.
