– Обыкновенное.
– Валяй. Свертывай. Только я не уверен, что война окончена
раз и навсегда: просто она перешла в другую стадию. Надо бы разобраться, как
это случилось.
Чарли заметил:
– А чего тут разбираться – ты же самолично поднес торт
врагу. Где это видано.
– Тра-та-та-а-а, – напевал Том.
Он притворялся, будто свертывает большое полотнище в теплом
и пустом неподвижном воздухе. Лучи уходящего солнца скользили по его фигурке,
вытянувшейся в торжественной позе у тихого ручья.
– Тра-та-та-а-а. Тра-та-та-а-а, – тянул он. – Капитуляция. –
По щеке скатилась слезинка.
– Замолчишь ты или нет? – не выдержал Дуглас. – Хватит!
Дуглас, Том и Чарли выбрались из оврага и побрели сквозь
расчерченный и расфасованный город – проспектами, улицами и переулками, среди
плотно населенных, сверкающих огнями высоток-тюрем, по строгим тротуарам и
бескомпромиссным переулкам, а окраина осталась далеко-далеко – как будто море
разом отхлынуло от берега их жизни, которую предстояло влачить в этом городишке
еще лет сорок, отворяя и запирая двери, поднимая и опуская шторы; а зеленый
лужок теперь казался далеким и чужим.
При взгляде на Тома Дугласу померещилось, что брат растет с
каждой минутой. У него засосало под ложечкой, на ум пришла вкуснейшая домашняя
еда, а перед глазами возникла Лисабелл, которая, задув свечи, преспокойно
спалила четырнадцать прожитых лет, – необыкновенно привлекательная, нарядная,
красивая. Почему-то вспомнился и Одиночка-Душегуб – вот уж кто одинок так
одинок, никем не любим да еще сгинул неведомо куда.
У дома Чарли Дуглас остановился, чувствуя, что между ними
пробежала черная кошка.
– Разрешите откланяться, – сказал Чарли. – Увидимся к ночи,
на тусовке с дурехами-девчонками под носом у привидений.
– Ага, до встречи, Чарли.
– Пока, Чарли, – сказал Том.
– Да, кстати, – спохватился Чарли, оборачиваясь к приятелям,
точно вспомнил что-то важное. – Я вот что хотел сказать. Есть у меня дальний
родственник двадцати пяти лет. Прикатил сегодня на «бьюике», да не один, а с
женой. Дамочка из себя хоть куда, симпатичная. И я все утро думал: может, и
упираться не стоит, когда враги станут тащить меня к двадцати пяти годам. Двадцать
пять – достойный пожилой возраст. Если не запретят мне рассекать на «бьюике» с
красоткой женушкой, так я на них зла держать не буду. А дальше – ни-ни! Чтобы
никаких детей! Пойдут дети – пиши пропало. Нет, мне бы шикарную тачку да
красивую подружку – и на озеро, купаться. Эх! Так можно хоть тридцать лет
кайфовать! Вот бы тридцать лет прожить двадцатипятилетним. А там – хоть трава
не расти.
– Что ж, надо подумать, – выдавил Дуглас.
– Вот я приду домой и прямо сейчас подумаю, – сказал Чарли.
– А войну-то когда продолжим? – не понял Том.
Дуглас и Чарли переглянулись.
– Черт, даже не знаю, – стушевался Дуг.
– Завтра, или на той неделе, или через месяц?
– Ну, как-то так.
– Отступать позорно! – заявил Том.
– Никто и не думает отступать, – заверил Чарли. – Выберем
время – и повоюем, согласен, Дуг?
– А как же, самой собой!
– Подправим стратегию, определим боевые задачи, без этого
никуда, – сказал Чарли. – Зря ты раскис, Том, будет тебе война.
– Обещаете? – со слезами на глазах вскричал Том.
– Вот-те крест, слово чести.
– Тогда ладно. – У Тома дрожали губы.
Тут со свистом налетел холодный ветер; да и то сказать, на
смену позднему лету пришла ранняя осень.
– Дело ясное, – застенчиво улыбнулся Чарли, исподлобья
поглядывая на Дуга. – Прощай, лето, не иначе.
– Это точно.
– Мы времени даром не теряли.
– Да уж.
– Но я не понял, – сказал Том, – кто победил-то?
Чарли с Дугласом уставились на младшего.
– Кто победил? Не глупи, Том! – Погрузившись в молчание,
Дуглас некоторое время изучал небо, а потом пронзил взглядом соратников. –
Откуда я знаю. Либо мы, либо они.
Чарли почесал за ухом.
– Все при своих. Первая война за всю историю человечества,
когда все при своих. Уж не знаю, как это вышло. Ну, пока. – Он шагнул на
тротуар и пересек палисадник, отворил дверь, помахал – и был таков.
– Вот и Чарли отвалил, – подытожил Дуглас.
– Ну, вообще тоска! – выговорил Том.
– В каком смысле?
– Сам не знаю. Крутится в голове тоскливая песня, вот и все.
– Не вздумай запеть!
– Нет, я молчу. А хочешь знать почему? Я для себя решил.
– Почему?
– Потому что пломбирный рожок быстро кончается.
– Что ты несешь?
– Пломбирного рожка надолго не хватает. Только лизнул
верхушку – глядишь, остался один вафельный хвостик. На каникулах побежал
купаться, не успел нырнуть – уже пора вылезать и опять в школу. Оттого и тоска
берет.
– Это как посмотреть, – сказал Дуг. – Прикинь, сколько еще
ждет впереди. Будет тебе и миллион рожков, и десять миллиардов яблочных
пирогов, и сотни летних каникул. Кусай, глотай, ныряй – только поспевай.
– Вот бы, – размечтался Том, – добыть такой здоровенный
пломбирный рожок, чтобы объедаться всю жизнь от пуза – и не доесть.
Представляешь?
– Таких рожков не делают.
– Или вот еще, – размечтался Том. – Чтоб у летних каникул не
наступал последний день. Или чтоб на утренниках показывали только фильмы с
Баком Джонсом, как он скачет верхом, палит из револьвера, а индейцы валятся,
точно пустые бутылки. Покажи мне хоть что-нибудь хорошее, чему не приходит
конец, и у меня на радостях крыша съедет. В кино прямо реветь охота, когда на
экране выплывает: «Конец фильма», а фильм-то был с Джеком Хокси или Кеном
Мейнардом. Или вот еще: лопаешь попкорн, а в пакете остается одна-единственная
кукурузинка.
– Угомонись, – сказал Дуг. – Нечего себя накручивать. Ты,
главное, внуши себе: черт побери, будут еще десять тысяч утренников, и очень
скоро.
– Пришли. Чего мы такого сегодня сделали, за что полагается
нахлобучка?
