– Ты, Чарли, рассуждаешь, как тебя всю жизнь учили!
– Я что, морщинами пошел? Желтый стал, как собаками
обгаженный? Может, мне уже не четырнадцать лет, а пятнадцать или двадцать? Ну,
говори!
– Ты все испортишь, Чарли!
– Да мне побоку. – Чарли расплылся в улыбке. – Конечно, все
люди умирают, но когда придет моя очередь, я скажу: нет уж, спасибочки. Вот ты,
Бо, собираешься помирать? А ты, Пит?
– Еще чего!
– И я не собираюсь!
– Усек? – Чарли повернулся лицом к Дугу. – Пусть мухи
дохнут, а мы не хотим. До поры до времени заляжем в тени, как гончие псы. Не
кипятись, Дуг.
Засунутые в карманы руки Дугласа, сгребая пыль, оловянные
биты и кусочек мела, сжались в кулаки. В любую минуту Чарли мог сдернуть, а за
ним и вся банда, как тявкающая собачья свора, умчится куда глаза глядят сквозь
темнеющие заросли дикого винограда и даже букашку не прихлопнет.
Не долго думая он принялся выводить мелом имена на могильных
плитах: ЧАРЛИ, ТОМ, ПИТ, БО, УИЛЛ, СЭМ, ГЕНРИ, РАЛЬФ, а потом отошел в
сторонку, чтобы каждый мог найти себя на мраморной поверхности, в осыпающейся
меловой пыли, под ветвями, сквозь которые летело время.
Мальчишки остолбенели; не говоря ни слова, они долго-долго
разглядывали непрошеные меловые штрихи на холодном камне. Наконец послышались
робкие шепотки.
– Ни за что не умру! – заплакал Уилл. – Я буду драться!
– Скелеты не дерутся, – возразил Дуглас.
– Без тебя знаю! – Заливаясь слезами, Уилл бросился к
надгробию и начал стирать мел.
Остальные не шевельнулись.
– Конечно, – заговорил Дуглас, – в школе нам будут твердить:
вот здесь у вас сердце, с ним может случиться инфаркт! Будут трендеть про
всякие вирусы, которые даже увидеть нельзя! Будут командовать: прыгни с крыши,
или зарежь человека, или ложись и умирай.
– Нет уж, – выдохнул Сэм.
Уходящее солнце теребило слабыми пальцами последних лучей
необъятный кладбищенский луг. В воздухе уже мельтешили ночные бабочки, а
журчание кладбищенского ручья рождало лунно-холодные мысли и вздохи; тут Дуглас
вполголоса закончил:
– Ясное дело, кому охота лежать в земле, где и жестянку не
пнуть? Вам это нужно?
– Скажешь тоже, Дуг.
– Вот и давайте бороться! Мы же видим, чего от нас хотят
взрослые: расти, учись врать, мошенничать, воровать. Война? Отлично! Убийство?
Здорово! Нам никогда не будет так классно, как сейчас. Вырастешь – станешь
грабителем и поймаешь пулю, или еще того хуже: заставят тебя ходить в пиджаке,
при галстуке, да и сунут за решетку Первого национального банка! У нас один выход
– остановиться! Не выходить из этого возраста. Расти? Не больно хотелось!
Вырастешь – надо жениться, чтобы тебе каждый день скандалы закатывали! Так что:
сопротивляемся или нет? Готовы слушать, если я вам расскажу, как от этого
спастись?
– А то! – сказал Чарли. – Валяй!
– Итак, – начал Дуг, – прикажите своему организму: кости,
чтобы ни дюйма больше! Замрите! И вот еще что. Хозяин этого кладбища –
Квотермейн. Ему только на руку, если мы здесь ляжем в землю – и ты, и ты, и ты!
Но мы его достанем. И всех прочих стариканов, которые заправляют у нас в
городе! До Хэллоуина осталось всего ничего, но мы и ждать не будем: покажем им,
где раки зимуют! Хотите стать как они? А знаете, как они такими стали? Ведь все
до единого были молодыми, но лет этак в тридцать, или в сорок, или в пятьдесят
начали жевать табак, а от этого пропитались слизью и не успели оглянуться, как
эта слизь, клейкая, тягучая, стала выходить наружу харкотиной, обволокла их с
головы до ног – сами знаете, видели, во что они превратились: точь-в-точь
гусеницы в коконах, кожа задубела, молодые парни превратились в старичье, им
самим уже не выбраться из этой коросты, точно говорю. Старики все на одно лицо.
Вот и получается: коптит небо такой старый хрен, а внутри у него томится
молодой парень. Может, конечно, кожа вскорости растрескается, и старик выпустит
молодого на волю. Но тот уже никогда не станет по-настоящему молодым: получится
из него этакая бабочка «мертвая голова»; хотя, если пораскинуть мозгами,
старики молодых не отпустят, так что молодым никогда не выйти из липкого
кокона, только и будут всю жизнь на что-то надеяться. Дело дрянь, согласны?
Хуже некуда.
– А ты откуда знаешь, Дуг? – спросил Том.
– Во-во, – подхватил Пит. – Сам-то понял, чего сказал?
– Пит просто хочет знать наверняка, чтоб без обмана, –
уточнил Бо.
– Объясняю еще раз, – сказал Дуг. – Слушайте ухом, а не
брюхом. Записываешь, Том?
– А как же. – Том занес карандаш над блокнотом. – Поехали.
В сгущающейся мгле, среди запаха травы, и листьев, и увядших
роз, и холодного камня, слушатели вскинули головы, пошмыгали носами и утерли
щеки рукавами.
– Так вот, – сказал Дуг. – Повторяю. Глазеть на эти могилы –
бесполезняк. Нужно подслушивать под открытыми окнами, чтобы узнать, чего эти
старперы боятся больше всего. Том, ты притащишь тыквы из бабушкиной кладовки.
Устроим соревнование: кто вырежет самую страшную рожу. Одна тыква должна
смахивать на старика Квотермейна, другая – на Блика, третья – на Грея. Зажгите
внутри по свечке и выставьте на улицу. Прямо сегодня ночью и провернем нашу
первую операцию с тыквами. Вопросы есть?
– Вопросов нет! – дружно прокричали все.
Они перемахнули через «УАЙТА», «УИЛЬЯМСА» и «НЕББА»,
устроили опорные прыжки через «СЭМЮЕЛСА» и «КЕЛЛЕРА», со скрипом распахнули
кованую калитку и оставили позади сырой дерн, заплутавшие лучи солнца и
неиссякаемый ручей под горкой. Следом увязалась туча серых мотыльков, но у
калитки они отстали, а Том вдруг помедлил, смерив брата осуждающим взглядом.
– Дуг, что ты там наплел про эти тыквы? У тебя мозги
набекрень, честное слово!
– Разговорчики! – Дуг остановился, развернувшись к нему
лицом, хотя все остальные мчались что есть духу от этого места.
– Может, хватит? Гляди, что ты наделал. Сгоношил ребят, а
теперь запугиваешь. От таких речей вся армия разбежится. Надо сплотить наши
ряды. Каждому дать задание, иначе все разбредутся по домам и больше не выйдут,
а то и вовсе спать завалятся. Придумай что-нибудь, Дуг. Без этого нельзя.
Подбоченясь, Дуг в упор смотрел на Тома:
– Выходит, ты у нас теперь генерал, а я – последний рядовой?
– О чем ты, Дуг?
– Мне уже почти четырнадцать, а тебе – еле-еле двенадцать,
но ты мной командуешь, будто сто лет прожил, да еще поучаешь. Неужели у нас все
так паршиво?
