— Слишком много сразу, — промолвил капитан. —
Я обессилел от усталости. Столько событий в один день! Как будто меня двое
суток держали под ливнем без зонта и без плаща. Я насквозь, до костей пропитан
впечатлениями…
Широкими взмахами рук Эдвард расстелил большие белоснежные
простыни и взбил подушки. Потом растворил окно, впуская в комнату ночное
благоухание жасмина. Светила луна, издали доносились звуки танцевальной музыки
и тихих голосов.
— Так вот он какой, Марс, — сказал капитан,
раздеваясь.
— Да, вот такой. — Эдвард раздевался медленно, не
торопясь стянул через голову рубаху, обнажая золотистый загар плеч и крепкой,
мускулистой шеи.
Свет погас, и вот они рядом в кровати, как бывало — сколько
десятилетий тому назад? Капитан приподнялся на локте, вдыхая напоенный ароматом
жасмина воздух, потоки которого раздували в темноте легкие тюлевые занавески.
На газоне среди деревьев кто-то завел патефон — он тихо наигрывал «Всегда».
Блэку вспомнилась Мерилин.
— Мерилин тоже здесь?
Брат лежал на спине в квадрате лунного света из окна. Он
ответил не сразу.
— Да. — Помешкал и добавил: — Ее сейчас нет в
городе, она будет завтра утром.
Капитан закрыл глаза.
— Мне бы очень хотелось увидеть Мерилин.
В тишине просторной комнаты слышалось только их дыхание.
— Спокойной ночи, Эд.
Пауза.
— Спокойной ночи, Джон.
Капитан блаженно вытянулся на постели, дав волю мыслям.
Только теперь схлынуло с него напряжение этого дня, и он наконец-то мог
рассуждать логично. Все — все были сплошные эмоции. Громогласный оркестр,
знакомые лица родни… Зато теперь…
«Каким образом? — дивился он. — Как все это было
сделано? И зачем? Для чего? Что это — неизреченная благостность божественного
провидения? Неужто бог и впрямь так печется о своих детях? Как, почему, для
чего?»
Он взвесил теории, которые предложили Хинкстон и Люстиг еще
днем, под влиянием первых впечатлений. Потом стал перебирать всякие новые
предположения, лениво, как камешки в воду, роняя их в глубину своего разума,
поворачивая их и так и сяк, и тусклыми проблесками вспыхивало в нем озарение.
Мама. Отец. Эдвард. Марс. Земля. Марс. Марсиане.
А тысячу лет назад кто жил на Марсе? Марсиане? Или всегда
было, как сегодня?
Марсиане. Он медленно повторял про себя это слово. И вдруг
чуть не рассмеялся почти вслух. Внезапно пришла в голову совершенно нелепая
теория. По спине пробежал холодок. Да нет, вздор, конечно. Слишком невероятно.
Ерунда. Выкинуть из головы. Смешно.
И все-таки… Если предположить. Да, только предположить, что
на Марсе живут именно марсиане, что они увидели, как приближается наш корабль,
и увидели нас внутри этого корабля. И что они нас возненавидели. И еще допустим
— просто так, курьеза ради, — что они решили нас уничтожить, как
захватчиков, незваных гостей, и притом сделать это хитроумно, ловко, усыпив
нашу бдительность. Так вот, какие же средства может марсианин пустить в ход
против землян, оснащенных атомным оружием?
Ответ получался любопытный. Телепатию, гипноз, воспоминания,
воображение.
Предположим, что эти дома вовсе не настоящие, кровать не
настоящая, что все это продукты моего собственного воображения, материализованные
с помощью марсианской телепатии и гипноза, размышлял капитан Джон Блэк. На
самом деле дома совсем иные, построенные на марсианский лад, но марсиане,
подлаживаясь под мои мечты и желания, ухитрились сделать так, что я как бы вижу
свой родной город, свой дом. Если хочешь усыпить подозрения человека и заманить
его в ловушку, можно ли придумать лучшую приманку, чем его родные отец и мать?
Этот городок, такой старый, все, как в тысяча девятьсот
двадцать шестом году, когда никого из моего экипажа еще не было на свете! Когда
мне было шесть лет, когда действительно были в моде пластинки с песенками Гарри
Лодера и еще висели в домах картины Максфилда Парриша, когда были бисерные
портьеры, и песенка «Прекрасный Огайо», и архитектура начала двадцатого века. А
что, если марсиане извлекли все представления о городе только из моего сознания?
Ведь говорят же, что воспоминания детства самые яркие. И, создав город по моим
воспоминаниям, они населили его родными и близкими, живущими в памяти всех
членов экипажа ракеты!
И допустим, что двое спящих в соседней комнате вовсе не мои
отец и мать, а марсиане с необычайно высокоразвитым интеллектом, которым ничего
не стоит все время держать меня под гипнозом?..
А этот духовой оркестр? Какой потрясающий, изумительный
план! Сперва заморочить голову Люстигу, за ним Хинкстону, потом согнать толпу;
а когда космонавты увидели матерей, отцов, теток, невест, умерших десять,
двадцать лет назад, — разве удивительно, что они забыли обо всем на свете,
забыли про приказ, выскочили из корабля и бросили его? Что может быть
естественнее? Какие тут могут быть подозрения? Проще некуда: кто станет
допытываться, задавать вопросы, увидев перед собой воскресшую мать, — да
тут от счастья вообще онемеешь. И вот вам результат: все мы разошлись по разным
домам, лежим в кроватях, и нет у нас оружия, защищаться нечем, и ракета стоит в
лунном свете, покинутая. Как ужасающе страшно будет, если окажется, что все это
попросту часть дьявольски хитроумного плана, который марсиане задумали, чтобы
разделить нас и одолеть, перебить всех до одного. Может быть, среди ночи мой
брат, что лежит тут, рядом со мной, вдруг преобразится, изменит свой облик,
свое существо и станет чем-то другим, жутким, враждебным, — станет
марсианином? Ему ничего не стоит повернуться в постели и вонзить мне нож в
сердце. И во всех остальных домах еще полтора десятка братьев или отцов вдруг
преобразятся, схватят ножи и проделают то же с ни чего не подозревающими
спящими землянами…
Руки Джона Блэка затряслись под одеялом. Он похолодел.
Внезапно это перестало быть теорией. Внезапно им овладел неодолимый страх.
Он сел и прислушался. Ночь была беззвучна. Музыка смолкла.
Ветер стих. Брат лежал рядом с ним, погруженный в сон.
Он осторожно откинул одеяло, соскользнул на пол и уже
тихонько шел к двери, когда раздался голос брата:
— Ты куда?
— Что?
Голос брата стал ледяным.
— Я спрашиваю, далеко ли ты собрался?
— За водой.
— Ты не хочешь пить.
— Хочу, правда же хочу.
— Нет, не хочешь.
Капитан Джон Блэк рванулся и побежал. Он вскрикнул. Он
вскрикнул дважды. Он не добежал до двери.
Наутро духовой оркестр играл заунывный траурный марш. По
всей улице из каждого дома выходили, неся длинные ящики, маленькие скорбные
процессии; по залитой солнцем мостовой выступали, утирая слезы, бабки, матери,
сестры, братья, дядья, отцы. Они направлялись на кладбище, где уже ждали
свежевырытые могилы и новенькие надгробные плиты. Шестнадцать могил,
шестнадцать надгробных плит.
