Вот кабы просто быть хорошим, просто поступать хорошо,
вместо того чтобы думать об этом все время. А это нелегко, верно? Представь:
середина ночи, а в холодильнике лежит кусок лимонного пирога, чужой кусок! И
тебе так хочется его съесть, аж пот прошибает! Да кому я рассказываю! Или вот
еще: в жаркий весенний полдень сидишь за партой, а там, вдали, скачет по камням
прохладная чистая речка. Ребята ведь чистую воду за много миль слышат. И вот
так всю жизнь ты перед выбором, каждую секунду стучат часы, только о нем и
твердят, каждую минуту, каждый час ты должен выбирать — хорошим быть или
плохим. Что лучше: сбегать поплавать или париться за партой, залезть в
холодильник или лежать голодным. Допустим, ты остался за партой или там в
постели. Вот здесь я тебе секрет выдам. Раз выбрав, не думай больше ни о реке,
ни о пироге, не думай, а то свихнешься. Начнешь складывать все реки, в которых
не искупался, все не съеденные пироги, и к моим годам у тебя наберется куча
упущенных возможностей. Тогда успокаиваешь себя тем, что, чем дальше живешь,
тем больше времени теряешь или тратишь впустую. Трусость, скажешь? Нет, не
только. Может, именно она и спасает тебя от непосильного, подожди — и сыграешь
наверняка.
Посмотри на меня, Вилли. Я женился на твоей матери в
тридцать девять лет, в тридцать девять! До этого я был слишком занят,
отвоевывая на будущее возможность упасть дважды, а не трижды и не четырежды; Я
считал, что не могу жениться, пока не вылижу себя начисто и навсегда. Я не
сразу понял, что бесполезно ждать, пока станешь совершенным, надо скрестись и
царапаться самому, падать и подниматься вместе со всеми. И вот однажды под
вечер я отвлекся от великого поединка с собой, потому что твоя мать зашла в
библиотеку. Она зашла взять книгу, а вместо нее получила меня. Тогда-то я и
понял: если взять наполовину хорошего мужчину и наполовину хорошую женщину и
сложить их лучшими половинками, получится один хороший человек, целиком
хороший. Это ты, Вилли. Уже довольно скоро я заметил, с грустью, надо тебе
сказать, что хоть ты и носишься по лужайке, а я сижу над книгами, но ты уже
мудрее и лучше, чем мне когда-нибудь удастся стать…
У отца погасла трубка. Он замолчал, пока возился с ней,
наконец разжег заново.
— Я так не думаю, сэр, — неуверенно произнес
Вилли.
— Напрасно. Я был бы совсем уж дураком, если бы не
догадывался о собственной дурости. А я не дурак еще и потому, что знаю — ты
мудр.
— Вот интересно, — протянул Вилли после долгой
паузы, — сегодня ты мне сказал куда больше, чем я тебе. Я еще немножко
подумаю и, может, за завтраком тоже расскажу тебе побольше, о'кей?
— Я постараюсь приготовиться.
— Я ведь потому не говорю… — голос Вилли
дрогнул. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, папа. — Он проклинал себя
за слезы, навернувшиеся на глаза.
— Со мной все будет в порядке, сынок.
— Знаешь, я все сделаю, лишь бы ты был счастлив!
— Вильям, — голос отца был вполне серьезен, —
просто скажи мне, что я буду жить всегда. Этого, пожалуй, хватит.
«Отцовский голос, — подумал Вилли. — Почему я
никогда не замечал, какого он цвета? А он такой же седой, как волосы».
— Пап, ну чего ты так печально?
— Я? А я вообще печальный человек; Я читаю книгу и
становлюсь печальным, смотрю фильм — сплошная печаль, ну а пьесы, те просто
переворачивают у меня все внутри.
— А есть хоть что-нибудь, от чего ты не грустишь?
— Есть одна штука. Смерть.
— Вот так да! — удивился Вилли. — Уж что-что…
— Нет, — остановил его мужчина с седым
голосом. — Конечно, Смерть делает печальным все остальное, но сама она
только пугает. Если бы не Смерть, в жизни не было бы никакого интереса.
«Ага, — подумал Вилли, — и тут появляется Карнавал.
В одной руке, как погремушка, Смерть, в другой, как леденец, Жизнь. Одной рукой
пугает, другой — заманивает. Это — представление. И обе руки полны!» Он вскочил
с перил.
— Слушай, пап! Ты будешь жить всегда! Точно! Ну,
подумаешь, болел ты года три назад, так ведь прошло все. Правильно, тебе —
пятьдесят четыре, так ведь это еще не так много! Только…
— Что, Вилли?
Вилли колебался. Он даже губу прикусил, но потом все-таки
выпалил:
— Только не подходи близко к Карнавалу!
— Чудно, — покрутил головой отец. — Как раз
это и я тебе хотел посоветовать.
— Да я и за миллион долларов не вернулся бы туда!
«Но это вряд ли остановит Карнавал, — думал
Вилли, — который по всему городу ищет меня».
— Не пойдешь, пап? Обещаешь?
— А ты не хочешь объяснить, почему не надо ходить
туда? — осторожно спросил отец.
— Завтра, ладно? Или на следующей неделе, ну, в крайнем
случае через год. Ты просто поверь мне, и все.
— Я верю, сын. — Отец взял его за руку и
пожал. — Считай, что это — обещание.
Теперь пора было идти. Поздно. Сказано достаточно. Пора.
— Как вышел, — сказал отец, — так и войдешь.
Вилли подошел к железным скобам, взялся за одну и обернулся.
— Ты ведь не снимешь их, пап?
Отец покачал одну скобу, проверяя, хорошо ли держится.
— Когда устанешь от них, сам снимешь.
— Да никогда я от них не устану!
— Думаешь? Да, наверное, в твоем возрасте только так и
можно думать: что никогда ни от чего не устанешь. Ладно, сын, поднимайся.
Вилли видел, как смотрит отец на стену, затянутую плющом.
— А ты не хочешь… со мной?
— Нет, нет, — быстро сказал отец.
— А зря. Хорошо бы…
— Ладно, иди.
Чарльз Хэллуэй все смотрел на плющ, шелестящий в рассветных
сумерках.
Вилли подпрыгнул, ухватился за первую скобу, за вторую, за
третью… и взглянул вниз. Даже с такой небольшой высоты отец на земле казался
съежившимся и потерянным. Вилли просто не мог оставить его вот так, бросить
одного в ночи.
— Папа! — громко прошептал он. — Ну что ты
теряешь?
Губы отца шевельнулись. И он тоже подпрыгнул неловко и
ухватился за скобу.
Беззвучно смеясь, мальчик и мужчина лезли по стене друг за
другом. След в след.
Вилли слышал, как карабкается отец. «Держись крепче», —
мысленно подбадривал он его.
— Ох! — Мужчина тяжело дышал.
