Нет. Книга захлопнулась. Если судить по лицам, балаганные
уроды не намного хуже тех, кто на его долгой памяти открывал и закрывал двери
библиотеки. Но в одном он уверен совершенно. В этом убедили его две строки
Шекспира. Их надо было поместить в центре книжного циферблата, ибо именно они
наиболее точно выражали суть его мрачного предчувствия.
Колет пальцы. Так всегда
Надвигается беда
[9]
.
Так смутно — и так огромно.
С этим предчувствием не хотелось жить. Но Хэллуэй был твердо
убежден: если ему не удастся изжить наступающий ужас сегодня ночью, он
останется с ним на всю оставшуюся жизнь. И он все поглядывал в окно, все
поджидал: Джим, Вилли, вы идете? Придете вы сюда?
Ожидание выбелило его плоть до цвета костей.
38
Здание библиотеки поднималось из сугробов времени,
нападавших от лавины книг всех веков и народов — ее с трудом сдерживал порядок
полок и разделителей.
Семь пятнадцать… семь тридцать… семь сорок пять воскресного
вечера.
Город был занят Карнавалом. Мимо Джима и Вилли, затаившихся
в кустах под стеной библиотеки, то и дело шли люди, заставляя ребят зарываться
носами в палые листья.
— Полундра!
Оба снова вжались в землю. Кто-то пересекал улицу: может,
какой-то парнишка, а может, Карлик, может, подросток с сознанием Карлика, а
может, просто сдуло несколько листьев с дерева и бросило по подмерзшему после
дождя тротуару. Ладно. Было и ушло. Джим сел, а Вилли все еще лежал, прижавшись
к доброй, безопасной земле.
— Ты чего? Идти ведь надо.
— Библиотека, — словно нехотя, отозвался
Вилли. — Я даже ее теперь боюсь. «Этим книжкам, поселившимся здесь, —
думал он, — сотни лет от роду. У них шелушится кожа от старости, они
расселись на полках, как стая грифов, крыло к крылу. Только ступи в темные
переходы — сразу миллион золотых корешков так и вылупятся на тебя. Библиотека
старая, и Карнавал старый, и отец старый…»
— Я знаю, — вслух произнес он, — отец там. Но
отец ли он? А что, если они уже побывали здесь, изменили его, переделали,
наобещали с три короба, чего и дать не могут, а он-то думает — у них есть, и мы
войдем сейчас, а потом, лет через пятьдесят, кто-нибудь возьмет книжку,
откроет, а оттуда на пол вывалимся, как сухие бабочкины крылья, мы с тобой, а?
Как сожмут нас, как засунут между страницами, никто и не узнает, куда мы
подевались…
Для Джима это было уже чересчур. Надо было немедленно действовать
— и вот он уже колотит в библиотечную дверь. Еще миг — и Вилли присоединился к
нему. Куда угодно, лишь бы убежать от уличной ночи, хоть в такую же ночь, но в
тепло, под крышу, за дверь. Если уж выбирать, пусть лучше пахнет книгами… сил
больше нет вдыхать запах мокрых прелых листьев… Вот уже отворилась дверь, и на
пороге — отец со своей призрачного цвета шевелюрой. Они на цыпочках прошли
пустынными коридорами, и Вилли вдруг испытал безумное желание свистнуть, как
бывало иногда на кладбище после захода солнца. Отец расспрашивал, почему они
припозднились, а ребята старательно припоминали все места, где прятались днем.
Они побывали в старых гаражах, отсиживались в амбарах, пробовали скрываться
даже на деревьях, но в конце концов все это им надоело. Они вылезли из какой-то
очередной норы и заявились прямо к шерифу. Полчаса, проведенные в участке, были
прекрасны своей полной безопасностью, а потом Вилли пришла в голову мысль
побродить по церквям, что они и сделали, облазив все церкви в городе, от подвалов
до колоколен. Неизвестно, насколько безопасны были церкви на самом деле, но
некое чувство защищенности там возникало. А потом надоело и это. Скука и
предвечерняя тоска чуть было не погнали их на Карнавал, но тут, весьма кстати,
солнце село, и настала пора двигаться к библиотеке. Весь день она
представлялась им дружественным фортом, крепостью на захваченных врагом землях,
и только в самом конце они испугались: а не сдалась ли и эта цитадель арабам?
— И вот мы здесь, — сипло прошептал Джим и
замолчал. — А что это я все шепчу? — подумал он вслух. — Привык
за этот день. Вот чертовщина! — Он рассмеялся и тут же испуганно оборвал
себя. Из глубины библиотеки словно бы прошелестели легкие шаги. Но это всего
лишь вернулись отголоски его собственного смеха, отраженные стеллажами, и
кошкой прокрались по переходам.
Кончилось тем, что все вновь перешли на шепот.
Лесные чащи, мрачные пещеры, темные церкви, полуосвещенные
библиотеки одинаково приглушают голоса, гасят пыл, вынуждают говорить
вполголоса из страха перед призрачными отголосками, продолжающими жить и после
вашего ухода.
Теперь они были уже в той комнате, где Чарльз Хэллуэй
разложил свои фолианты. Здесь все переглянулись, каждый поразился бледности
другого, но говорить об этом не стали.
— А теперь давайте-ка все с самого начала, —
потребовал отец Вилли, придвигая ребятам кресла.
Он внимательно выслушал рассказ о торговце громоотводами, о
приближавшейся, по его словам, грозе, о ночном поезде, о том, как странно
разворачивался на лугу Карнавал; потом в полуденном свете открылся проселок и
по нему на луг брели сотни христиан — только львов не хватало, чтобы закусить
ими; вместо львов был лабиринт, где само Время блуждало взад-вперед; дальше —
неисправная карусель, перерыв на ужин, м-р Кугер, племянник с грешными глазами,
потому что на самом деле он был мужчина и жил так долго, что и рад бы умереть,
да не знает как…
Ребята остановились перевести дух, а потом опять — мисс
Фолей, снова Карнавал, дикий разбег карусели, мумия м-ра Кугера, мертвей
мертвого, но вскоре ожившая под электрическими разрядами, — все это и была
буря, только без дождя и грома, а потом — парад, яма, накрытая решеткой, нудная
игра в прятки, и рассказ закончился абордажем библиотечных дверей.
Отец Вилли долго сидел, слепо уставившись на что-то прямо
перед собой, потом его губы шевельнулись раз, другой, и он произнес:
— Джим, Вилли, я вам верю.
Ребята просто-таки осели в креслах.
— Что, всему этому?
— Всему этому.
Вилли потер глаза.
— Знаешь, — сообщил он Джиму, — я, кажется,
разревусь сейчас.
— Да погоди ты! — прикрикнул на него Джим. —
Нашел время!
— Верно. Времени у нас мало, — промолвил Чарльз
Хэллуэй.
Он встал, набил трубку и в поисках спичек опустошил карманы,
в результате чего на столе перед ним оказались: старая губная гармошка,
перочинный нож, сломанная зажигалка, записная книжка — он давно уже
предназначил ее для записи мудрых мыслей, но все руки не доходили. Перебрав
весь этот жалкий мусор, он покачал головой и наконец обнаружил измочаленный
спичечный коробок, зажег трубку и принялся расхаживать по комнате.
