— Крозетти, ты дурачок. Случилось что, нет ли — ты все
плачешь, как маленький.
Крозетти всхлипнул и шумно вздохнул.
— Разве вы не чувствуете?
Джим и Вилли дружно принюхались.
— Лакрица!
— Да нет. Леденцы на палочке!
— Сколько лет я не слышал этого запаха, — вздохнул
м-р Крозетти.
— Им же все тут пропахло! — фыркнул Джим.
— А кто это замечал? Когда? Сейчас вот только мой нос
велел мне: дыши! И я расплакался. Почему? Да потому, что вспомнил, как
давным-давно мальчишки облизывали такие штуки. Почему я за все эти тридцать лет
ни разу не принюхался?
— Вы просто заняты были, мистер Крозетти, —
подсказал Вилли, — времени у вас не было.
— Время, время… — проворчал м-р Крозетти, вытирая глаза. —
Откуда он взялся, этот запах? Во всем городе никто не продает леденцов на
палочке. Они теперь бывают только в цирках.
— О! — сказал Вилли. — Верно.
— Ну, Крозетти наплакался. — Парикмахер
высморкался и повернулся с ключом к двери. А Вилли стоял, и взгляд его убегал
вместе с красно-белой спиралью, бесконечно вьющейся на шесте возле
парикмахерской. Сколько раз он уже пытался размотать эту ленту, тщетно ловя ее
начало, тщетно подстерегая конец.
М-р Крозетти собрался выключать свой вращающийся шест.
— Не надо, — попросил Вилли. — Не выключайте.
М-р Крозетти взглянул на шест так, словно впервые открыл для
себя его чудодейственные свойства. Глаза его мягко засветились, и он тихонько
кивнул.
— Откуда берется и где исчезает, а? Никому не дано
знать, ни мне, ни тебе, ни ему. О, тут тайна, ей-богу. Ладно. Пусть себе
крутится.
«Как хорошо знать, — думал Вилли, — что он будет
крутиться до самого утра, что, пока мы будем спать, лента все так же
нескончаемо будет возникать из ничего и исчезать в никуда».
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Они оставили парикмахера позади вместе с ветром, несущим
запах лакрицы и леденцов на палочке.
5
Чарльз Хэллуэй уже протянул руку к вращающейся двери пивной,
но остановил движение — редкие седые волоски на тыльной стороне ладони, как
антенны, уловили нечто в октябрьской ночи. Может быть, полыхающие где-то пожары
дохнули над прерией, может, новая ледниковая эра нависла над землей и уже
погребла в мертвенно-холодном чреве миллион человек — лучше не выходить. Вдруг
само Время дало трещину, и через нее уже сыплется пыль мрака, покрывая улицы
серым пеплом. А может, все дело в прохожем, идущем той стороной улицы со
свертком под мышкой и корзиной с торчащей из нее кистью. Он что-то
насвистывает… Мелодия… она из другого времени года, нет, вовсе не печальная,
просто она не годилась в октябре, но Чарльз Хэллуэй всегда слушал ее с
удовольствием.
Я слышал далекие колокола.
Рождественских гимнов звенели слова
О благоволении в человецех,
О Царстве Божием на Земле.
Чарльз Хэллуэй задрожал. Внезапно нахлынуло ощущение
жутковатого восторга, захотелось смеяться и плакать одновременно. Так бывало,
когда в канун Рождества он смотрел на безгрешные лица детей на заснеженных
улицах среди усталых прохожих. Порок испятнал лица взрослых, грех оставил на
них следы, жизнь разбила их, словно окна заброшенного дома, разбила, отбежала,
спряталась, вернулась и вновь бросила камень…
Громче и глубже пели колокола:
Ликующий благовест вдаль летит:
Господь наш Спаситель нас призрит.
Ждет грешников — гибель, святых — торжество
В Царствии Божием славы Его!
Прохожий перестал насвистывать. Теперь он был занят чем-то
возле телеграфного столба на перекрестке, потом отошел и вдруг нырнул в
открытую дверь давно пустовавшего магазинчика.
Чарльз Хэллуэй вышел и зачем-то направился к той же двери. А
человек со свертком, кистью и корзиной уже снова появился на улице. Глаза его,
пронзительные и неприятные, взглянули на Хэллуэя в упор. Человек протянул руку
и медленно раскрыл ладонь. Хэллуэй вздрогнул. Ладонь незнакомца покрывала
густая черная шерсть. Это походило на… Он не успел сообразить на что. Ладонь
сжалась и исчезла. Человек повернул за угол. Ошеломленный Хэллуэй смахнул со
лба вдруг выступившую испарину и с трудом сделал несколько шагов к дверям
пустого магазина.
Там, в небольшом зале, под лучом единственной яркой лампы,
стоял на козлах, словно на похоронах зимы, ледяной брус длиной шесть футов.
Тусклый зеленовато-голубой свет струился из его глубин, и весь он был как
огромная холодная жемчужина. Сбоку, у самого окна, висел на щите небольшой
рекламный лист. Выведенное от руки каллиграфическим почерком, там значилось:
КУГЕР И ДАРК
ШОУ И ПАНДЕМОНИУМ ТЕНЕЙ
ФАНТОЧЧИНИ. ЦИРК МАРИОНЕТОК
ВАШ ТРАДИЦИОННЫЙ КАРНАВАЛ!
ПРИБЫВАЕТ НЕМЕДЛЕННО!
ЗДЕСЬ ПЕРЕД ВАМИ ОДИН ИЗ НАШИХ АТТРАКЦИОНОВ:
САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!
Взгляд Хэллуэя метнулся от надписи к ледяной глыбе. Она
ничуть не изменилась с детства. Он помнил ее, точно такую же, и бродячих
фокусников, когда Холодильная Компания выставляла на всеобщее обозрение кусок
зимы с вмороженными девушками. Вокруг толпились зрители, на экране мелькали
лица комедийных актеров, аттракционы сменяли друг друга, пока наконец
вспотевший от натуги волшебник не вызволял заиндевевших бедняжек из ледяного
плена и они, едва улыбаясь посиневшими губами, не исчезали за занавесом.
«Самая прекрасная женщина в мире!»
Но там же нет ничего! Просто замерзшая речная вода! Нет, не
совсем.
Хэллуэй почувствовал, как в груди тяжело трепыхнулось
сердце. Может быть, там, внутри огромной зимней жемчужины, есть пустое место,
этакая продолговатая волнистая выемка, ждущая жаркую летнюю плоть, может быть,
она имеет форму женского тела?
Да, похоже.
Лед. И прекрасная, с таинственными изгибами пустота внутри.
Томительное ничто. Изысканная плавность незримой русалки, позволившей поймать
себя в ледяной футляр.
Лед был холоден. Пустота внутри была теплой. Хэллуэй хотел
уйти, но еще долго стоял посреди странной ночи, в пустом магазине, перед
холодным арктическим саркофагом, сверкавшим словно огромная Звезда Индии во
мраке…
6
На углу Хиккори и Главной улицы Джим Найтшед притормозил.
