— Я не могу, не могу… — ломкий голос уходит в тело, как
в колодец, глубже, глуше, — не могу…
— Не хочешь?
— … не могу.
— О'кей, приятель. Тогда вот так и вот так…
Со стороны их можно было принять за отца с сыном,
встретившихся после долгой разлуки. Мужчина поднял раненую руку и потрогал
синяк на скуле, оставшийся после удара мальчишки, потрогал и улыбнулся. Толпа
картинок на теле мальчика бросилась врассыпную. Глаза маленькой бестии с ужасом
впились в раздвинутые улыбкой губы мужчины. Это была та самая улыбка, которая
недавно поразила насмерть Пыльную Ведьму.
Мужчина крепко прижимал к себе мальчишку и думал: «У Зла
есть только одна сила, та, которой наделяем его мы. От меня ты ничего не
получишь. Наоборот, я заберу у тебя все. И тогда тебе останется только
погибнуть».
В глазах мальчика метались огни, словно отражения близко
горящей спички. Но из глубины поднимался страх, и пламя в глазах тускнело,
выцветало, гасло и, наконец, погасло совсем. И тогда вся толпа, весь конклав
чудищ рухнули и придавили маленькое тело к земле.
Наверное, их падение должно было сопровождаться грохотом,
как от горного обвала, но на самом деле в воздухе разнесся всего лишь шелест,
как будто японский бумажный фонарик уронили в пыль.
53
Чарльз Хэллуэй долго не мог отдышаться. Трепетные тени
заполнили полотняные аллеи. Среди теней угадывались уродливые фигуры. Их так
долго вскармливали их собственными грехами и страхами, что теперь и они не
сразу смогли прийти в себя; держась за шесты и веревки, многие постанывали и
поскуливали от неуверенности. Скелет решил выбраться из надежной тени поближе к
свету. Карлик, еще не догадываясь, а только подозревая о своем прежнем обличье,
боком, как краб, подобрался к карусели и теперь таращился на Вилли,
склонившегося над Джимом, и его отца, почти в той же позе застывшего в
изнеможении над другим детским телом. Тем временем карусель дотянула последний
оборот и встала, как паром, уткнувшийся в заросший травой берег.
Карнавал превратился в огромный темный камин. В разных
уголках тлели угли настороженных взглядов его обитателей. Все они тянулись к
одному месту.
Там лежал под луной разрисованный мальчик по имени Дарк.
Там лежали поверженные драконы, разрушенные башни, сраженные
чудовища мрачных, древних эр: птеродактили уткнулись в землю, как сбитые
самолеты, страшные раки выброшены на берег отливом жизни. Изображения
двигались, меняли очертания, дрожали по мере того, как холодела маленькая
плоть. Циклопий глаз на пупке подмигивал сам себе, шипастый трицератопс ослеп и
впал в буйство, картинки, все вместе и каждая в отдельности, прижившиеся на
теле большого м-ра Дарка, теперь ссохлись и стали напоминать микроскопическую
вышивку, этакий расшитый платочек, наброшенный на костлявые плечи.
Из темноты выступали новые уроды. Лица их напоминали цветом
несвежую постель — арену их поражений в битве за собственные души. Тени
медленно перемещались по кругу, образуя хоровод вокруг м-ра Хэллуэя и
неподвижного тела на земле.
Вилли размеренно поднимал и опускал руки Джима и совершенно
не обращал внимания на собравшихся вокруг зрителей. Они, впрочем, не докучали
ему. Казалось, многие из них стояли, полностью поглощенные своим собственным
дыхательным процессом. Искаженные рты со всхлипами втягивали ночь, откусывали
от нее большие куски и заглатывали, словно долгие годы прожили на голодном
пайке.
Чарльз Хэллуэй следил за метаморфозами картинной галереи,
сосредоточенной на небольшом пространстве лежащего у его ног тела. Оно остывало
на глазах. Смерть вышибала подпорки из-под крошечных кошмарных композиций,
каллиграфические надписи искажались, скрученные жгутами пресмыкающиеся разворачивались
поникшими знаменами проигранной войны, и вот они уже бледнеют, растворяются,
исчезают, одно за другим покидают маленькое тело.
Уроды вокруг беспокойно зашевелились. Казалось, лунный свет
впервые дал им возможность оглядеться. Одни потирали запястья, не понимая, куда
делись наручники, другие ощупывали шеи, пытаясь обнаружить привычное ярмо, так
долго пригибавшее их к земле. Все недоуменно моргали, не смея поверить
увиденному: возле застывшей карусели лежал клубок бед, средоточие их несчастий.
Они пока не осмеливались подойти, наклониться, потрогать этот холодный лоб и
только взирали в оцепенении, как бледнеют их гротескные портреты, как тает
экстракт их жадности, злобы, язвящей вины, слепых убеждений, как распадаются
ловушки картинок по мере того, как тает этот невеликий сугробик грязноватого
снега. Вот поблек Скелет, за ним потекло и испарилось изображение уродливого
Карлика, вот и Пьющий Лаву освободился от осенней плоти, а за ним меняется цвет
Черного Палача из Лондонских Доков, взлетел и растворился Человек-Монгольфьер,
похудел и стал невидимкой Толстяк, вспорхнула и исчезла в воздухе целая группа,
а Смерть все протирала и протирала дочиста грифельную доску тела.
И вот уже перед Чарльзом Хэллуэем лежал просто маленький
мертвый человек: чистая, без единого пятнышка, кожа, пустые глаза, устремленные
на звезды.
— Ах-ххх! — хором вздохнули странные люди,
столпившиеся в тени вокруг.
А потом… Может, старый калиоп вякнул в последний раз, может,
гром, ночующий в облаках, повернулся во сне на другой бок — все вокруг пришло в
движение. Уродов охватила паника. Свобода бросила их в разные стороны, как
камни из пращи. Не стало своего шатра, не стало грозного Хозяина, не стало
самого темного закона, сбивавшего их в кучу. Они разбегались.
Должно быть, на бегу они цеплялись за веревки и выдергивали
колья растяжек, и теперь само небо, колыхнувшись, начало беспорядочно
свертывать и комкать вздыхающие шатры. Веревки взвивались с шипением, гневно
хлестали по траве. Как темный испанский веер, сложился шатер-зверинец. Вокруг
качались и падали шатры поменьше. Обнажился и зашатался бронтозаврий костяк
главного балагана уродов. Мгновение он помедлил в нерешительности, плавно
взмахнул кожистыми, как у птеродактиля, крыльями, и Ниагарой хлынул вниз. Три сотни
пеньковых змей взвились в воздух. Черные шесты с треском подломились. Они стали
выпадать, как гнилые зубы из огромной челюсти; пыльные полотнища хлопотливо
забились, пытаясь взлететь и опадая, умирая от самой обычной силы тяжести,
задыхаясь под собственным весом.
Огромный вздох исторг наружу жаркие испарения чужих земель,
взметнул в воздух тучи конфетти из тех времен, когда еще не было венецианских
каналов, над лугом огромными питонами зазмеились густые струи леденцовых
запахов. Балаган падал, тоскуя и жалуясь; натиск падения одолел наконец три
центральные опоры, и они сломались, как будто три пушки выпалили одна за
другой.
Шквал, пронесшийся над лугом, заставил вскипеть безумный
калиоп. Под его пронзительное сипение всплеснули руками изображения уродов на
вымпелах и знаменах, потом древки качнулись и уронили полотнища на землю.
