Возле карусели остался стоять лишь Скелет. Вот он сложился
пополам, нагнулся и поднял фарфоровое тело, бывшее некогда м-ром Дарком.
Выпрямился, постоял и зашагал прочь, в поля. Вилли смотрел, как тощий человек
со своим грузом поднялся на взгорок и скрылся вослед сгинувшему карнавальному
племени.
Вилли нахмурился. Кугер, Дарк, Скелет, Карлик — куда же вы
все? Не убегайте, вернитесь! Мисс Фолей, где вы? М-р Крозетти, все кончилось,
можно передохнуть. Здесь уже не страшно, вернитесь!
Нет. Они бегут, и видно, будут бежать вечно, пытаясь
обогнать самих себя. И ветер ворошит траву, сдувая все следы.
Вилли снова повернулся к Джиму, снова давил ему на грудь,
давил и отпускал, давил и отпускал, потом, дрожа, коснулся щеки Друга.
— Джим?
Но Джим оставался холоден, как вскопанная земля.
54
Только отголосок тепла хранило тело, только легкий оттенок
цвета оживлял кожу щек. Вилли взял Джима за руку — пульса не было, приложил ухо
к груди — тихо, совсем тихо.
— Он умер!
Чарльз Хэллуэй подошел, опустился на колени и тоже потрогал
неподвижную грудь Джима.
— Кажется, нет, — неуверенно произнес он. —
Не совсем…
— Совсем! — Слезы хлынули из глаз Вилли.
Отец не дал начаться истерике и как следует встряхнул сына.
— Прекрати! — крикнул он. — Хочешь его
спасти?
— Поздно, папа. Ой, папа!
— Заткнись и слушай!
Долго сдерживаемые рыдания прорвались наружу. Отец коротко
размахнулся и ударил сына по щеке, раз и еще раз. После третьего раза слезы
удалось на время остановить.
— Пойми, Вилли, — отец свирепо ткнул в него
пальцем, — всем этим проклятым даркам твои слезы — бальзам на душу.
Господи Иисусе, чем больше ты ревешь, тем больше соли слизнут они с твоего
подбородка. Ну, рыдай, а они будут сосать твои охи и ахи, как коты валерьянку.
Вставай! Встань, кому говорю! Прыгай! Скачи, вопи, ори, пой, Вилли, а главное —
смейся! Ты должен хохотать, должен — и все!
— Я не могу!
— Кому нужно твое «не могу»? Ты должен. Больше у нас
нет ничего. Я знаю, так уже было в библиотеке. Ведьма удрала. Боже мой, ты бы
видел, как она улепетывала! Я убил ее улыбкой, понимаешь, Вилли,
одной-единственной улыбкой. Людям осени не выстоять против нее. В улыбке —
солнце, оно ненавистно им. Не воспринимай их всерьез, Вилли!
— Но…
— Никаких «но», черт возьми! Ты видел зеркала. Вспомни,
они показали меня дряхлой развалиной, показали, как я обращаюсь в труху. Это же
простой шантаж. То же самое они сделали с мисс Фолей, и у них получилось. Она
ушла с ними в Никуда, ушла с этими дураками, восхотевшими всего! Всего! Бедные
проклятые дураки! Это же надо придумать — порезаться об Ничто. Ну, чисто дурной
пес, бросивший кость ради отражения кости в пруду.
Вилли, ты же видел: бам! бам! Ни одного зеркала не осталось.
Они рассыпались, как льдины на солнце. У меня ничего не было: ни ножа, ни
ружья, даже рогатки не нашлось, только язык, только зубы, только легкие, и я
разнес эти паршивые зеркала одним презрением! Бросил на землю десять миллионов
испуганных дураков, дал возможность настоящему человеку встать на ноги. Теперь
поднимайся ты, Вилли!
— Но Джим… — начал Вилли.
— Он и здесь и там. С Джимом всегда так, ты же знаешь.
Он не мог пропустить ни одного искушения и вот теперь зашел слишком далеко,
может, совсем ушел. Но ты же помнишь, он боролся, он же руку тянул, хотел
спрыгнуть. Ну так мы закончим за него. Вперед! Вилли шевельнулся. Дернул
плечом.
— Беги!
Вилли шмыгнул носом. Отец шлепнул его по щеке, и слезы
разлетелись мелкими звездочками.
— Прыгай! Скачи! Ори!
Отец подтолкнул Вилли, сделал пируэт, лихорадочно пошарил в
карманах и достал что-то блестящее. Губная гармошка! Дунул.
Вилли остановился, опустил руки и уставился на Джима. И тут
же схлопотал от отца по уху.
— Хватит пялиться! Двигай!
Вилли сделал шажок. Отец выдул из гармошки смешной аккорд,
дернул Вилли за локоть, подбросил его руки.
— Пой!
— Что петь?
— Боже мой, мальчик, пой хоть что-нибудь!
Гармошка фальшиво изобразила «Вниз по реке».
— Папа! — Вилли едва двигался и мотал головой от
свинцовой усталости во всем теле. — Папа! Глупо же!
— Точно! Куда уж глупей! Нам только этого и надо,
дурачина-простофиля! И гармошка дурацкая. И мотивчик тоже, я тебе скажу. —
Отец выкрикивал и подскакивал, как танцующий журавль.
Нет, этого пока мало. Но, кажется, он уже переломил настрой.
— Давай, Вилли! Чем громче, тем смешнее. Ишь чего
захотели — слезы лакать! Не вздумай дать им ухватиться за твой плач, они из
него себе улыбок нашьют. Будь я проклят, если смерти удастся пощеголять в моей
печали! Ну же, Вилли, оставь их голодными. Отпусти на волю свои руки-ноги. Дуй!
Он схватил Вилли за хохол на макушке и дернул.
— Ничего… смешного…
— Наоборот. Все смешно. Ты только на себя погляди! А я?
Чарльз Хэллуэй корчил жуткие рожи, таращил глаза, тянул себя за уши, скакал,
как влюбленный шимпанзе, из вальса срывался в чечетку, выл на луну и тормошил,
тормошил Вилли.
— А смешнее смерти вообще ничего нет, разрази ее гром!
Видали мы ее в белых тапочках. А ну, давай «Вниз по реке». Как там? «Трам-пам,
далеко!» Ну, Вилли, и голосок у тебя! Прямо отощавшее девчоночье сопрано.
Жаворонок накрылся медным тазом и чирикает. Давай скачи!
Вилли хихикнул, прошелся петушком, присел пару раз. К щекам
прилила кровь. В горле что-то дергалось, как будто лимонов наелся. Он уже
ощущал, как грудь распирает предчувствие смеха.
Отец извлек из гармошки какое-то подобие мотива.
— «Там, где все старики…» — затянул Вилли.
— «Остаются навсегда…» — подхватил отец.
Шарк, стук, прыг, скок.
Ну и где Джим? Да не до него сейчас. Забыли. Отец пощекотал
Вилли под ребрами.
— «Там девицы молодые…»
— «Будут петь ду-да-да!» — грянул Вилли. —
«Ду-да-да», — поймал он мотив. В горле щекотало. В груди надувался шар.
— «А проселочек у речки…»
— «Миль пяти в длину всего!»
Мужчина с мальчиком изобразили менуэт.
Это случилось на следующем танцевальном коленце. Шар внутри
у Вилли стремительно разрастался. Вот он уже выпирает из горла, вот раздвинул
губы в улыбке.
