— Вилли… из-за него я чувствую себя таким старым…
другой бы запросто играл в бейсбол с собственным сыном…
— Не кори себя… не за что, — нежный женский
голос. — Ты и так хорош…
— …На безрыбье… Черт! Мне ведь было сорок, когда он
родился, да еще — ты! Люди спрашивают: «А это ваша дочь?» Черт! Стоит только
прилечь, и от мыслей не знаешь, куда деваться!
Вилли услышал скрип кресла. Чиркнула спичка. Отец зажег
трубку. Ветер бился за окнами.
— … тот человек с афишей…
— Карнавал? Так поздно?
Вилли хотел отвернуться и не мог.
— … самая прекрасная женщина в мире, — пробормотал
отец.
Мать тихонько рассмеялась.
— Ты же знаешь, это — не обо мне.
«Как! — подумал Вилли. — Это же из афиши! Почему
отец не скажет? Потому, — ответил он сам себе. — Что-то начинается.
Что-то уже происходит».
Перед глазами Вилли мелькнул тот бумажный лист — вот он
резвится между деревьями. «Самая Прекрасная Женщина…» В темноте щеки его
вспыхнули, словно внезапный внутренний жар опалил их… Джим, улица Театра…
обнаженные фигуры на сцене… безумные, как в китайской опере, проклятые древним
проклятием… евреи… джиу-джитсу… индийские головоломки… и отцовский голос,
грустный, печальный, печальнее всех… слишком печальный, чтобы можно было
понять. Почему отец не сказал об афише? Почему сжег ее тайком?
Вилли выглянул в окно. Вон там! Белый лист танцевал в
воздухе, словно большой клок одуванчикового пуха.
— Ну не бывает карнавалов так поздно! — прошептал
он. — Не может быть!
Через минуту, с головой накрывшись одеялом, при свете фонаря
он открыл книгу. С первой же страницы на него ощерился доисторический ящер,
миллион лет назад долбивший змеиной головой ночное небо.
«Дьявольщина! — подумал он. — Это я Джимову книжку
прихватил, а он — мою! А что? Вроде симпатичная зверюга…»
Уже улетая в сон, Вилли успел услышать, как негромко
хлопнула входная дверь. Отец ушел. Ушел к своим метлам, к своим книгам, ушел в
город… просто ушел прочь. А мама спала. Она ничего не слышала.
9
Во всем мире нет другого имени, чтобы так легко слетало с
языка. «Джим Найтшед — это я».
Джим вытянулся в постели и стал как стебель тростника. Кости
легко держат плоть… мышцам удобно на костях… Библиотечные книжки, так и не
открытые, сгрудились возле расслабленной руки.
Он ждал. Глаза полны сумрака, а под глазами — тень. Он
помнил, откуда она. Мать говорила: в три года он едва не умер, вот тогда и
появилась эта тень. На подушке — волосы цвета спелого каштана, жилки на висках
и на запястьях гибких рук — темно-синие. Плоть его ваяла темнота, темнота
медленно брала свое. Джим Найтшед — подросток, который все меньше говорит и все
реже смеется.
Джим всегда смотрел только на мир перед собой, видел только
его и не отводил глаз ни на миг. А если за всю жизнь ни разу не взглянуть в
сторону, то к тринадцати годам проживешь все двадцать.
Вилли Хэллуэй — другой. Следы детства видны пока отчетливо.
Взгляд вечно скользит поверх, уходит в сторону, проникает насквозь, и в
результате к своим тринадцати годам он насмотрелся едва ли на шесть.
Джим досконально изучил каждый квадратный дюйм своей тени,
он запросто мог бы вырезать ее из черной бумаги и поднять на флагштоке, как
свое знамя.
Вилли удивлялся, изредка замечая скользящее рядом темное
пятно.
— Джим, ты не спишь?
— Нет, мама.
Дверь открылась и снова закрылась бесшумно. Кровать слегка
прогнулась от ее невеликого веса.
— Ох, Джим, какие у тебя руки холодные. Прямо ледяные.
У тебя слишком большое окно в комнате. Это не очень хорошо для здоровья.
— Точно.
— Ты еще не понимаешь. Вот будет у тебя трое детей, а
потом из них один останется…
— Да я их вообще заводить не собираюсь! — фыркнул
Джим.
— Все так говорят.
— Да нет. Я точно знаю. Я все знаю.
— Что ты… знаешь? — Мамин голос слегка дрогнул.
— С какой стати новых людей плодить? Они ведь все равно
умрут, — голос его звучал тихо и ровно. — Вот и все.
— Ну, это еще не все. Ты-то есть, Джим. А не будь тебя,
и меня давно бы не было.
— Мама… — и долгая пауза, — ты помнишь папу? Я
похож на него?
— Джим, в день, когда ты уйдешь, он уйдет навсегда.
— Кто?
— Ох, да лежи ты спокойно. Хватит уже, набегался.
Просто лежи себе и спи. Только… обещай мне, Джим. Когда ты уйдешь, а потом
вернешься, пусть у тебя будет куча детей. Пусть носятся вокруг. Позволь мне
когда-нибудь побаловать их.
— Да не буду я заводить таких вещей, от которых потом
одни неприятности.
— Каменный ты, что ли? Придет время, сам захочешь
«неприятностей».
— Нет, не захочу.
Он посмотрел на мать. Да, ее ударило давным-давно. С той
поры и навсегда остались синяки под глазами.
В темноте глуховато и спокойно прозвучал ее голос:
— Ты будешь жить, Джим. Жить и получать удары. Только
скажи мне, когда придет срок. Чтобы мы попрощались спокойно. А то я не смогу
отпустить тебя. Что хорошего — вцепиться в человека и не отпускать?
Она встала и закрыла окно.
— Почему это у мальчишек всегда окна нараспашку?
— Кровь горячая.
— Горячая… — Она стояла возле двери. — Вот откуда
все наши беды. И не спрашивай почему.
Дверь закрылась.
Джим вскочил, открыл окно и выглянул. Ночь была ясная.
«Буря, — подумал он, — ты там?»
Да. Чувствуется… там, на западе, этакий «парень что надо» рвется
напролом.
Тень от громоотвода замерла на дорожке под окнами.
Джим набрал полную грудь холодного воздуха и выдохнул
маленькую теплую речку.
«А может быть, — подумалось ему, — залезть на
крышу и отодрать этот дурацкий громоотвод? На фиг он нужен? Выкинуть его и
посмотреть, что будет? Вот именно, посмотреть, что получится».
10
Сразу после полуночи.
Шаркающие шаги. Пустынная улица, и на ней давешний торговец.
Большущий кожаный саквояж, почти пустой, легко болтается в крепкой руке. Лицо
спокойное. Он заворачивает за угол и останавливается.
